Ледолом - Рязанов Михайлович

Ведуньи-старухи в перерывах между причитаниями истово крестятся, проталкиваются к крыльцу, осеняют крестами покойного, рассказывают друг другу биографию покойного. Якобы наш, челябинский. В сороковом эту школу окончил. И вот, судьба какая, помер от ран. В этой самой школе. И фамилию называют — Луценко.

Старухи — и от кого только разузнали — якобы родственников Героя показывают друг другу. В родственников я почему-то неособенно верю — старухи такие выдумщицы. Меня прельщает другое, поэтому слез с тополя и кручусь постоянно возле оркестра. Старухи в чёрных платках шепчут друг другу, что это родственницы «убиенного». Мне так не думается. На каждой второй старушке такого цвета платок.

Процессия двинулась медленно, торжественно по улице Красноармейской и, свернув налево, прошествовала по нашей, пышной от зелени улице Свободы.

Я вижу многих знакомых — не только свободских ребят, и они меня тоже — шагающим следом за взводом бойцов справа.

Дворовые собаки, не раз замечал, тоже часто сопровождают похоронные процессии. Не знаю, что их привлекает, но они так и шныряют под ногами идущих рядом с процессией или чинно вышагивают рядом с военными. Кто разгадает, что у них на уме?

Мне брезжится своё. В воображении вижу последнее сражение Героя-лётчика. Небо, прочерченное дымовыми шлейфами сбитых им «мессеров». Представляю, как его, в кожаном шлеме с очками, вытаскивают из пробитой снарядами и пулями фашистов кабины краснозвёздного «ястребка» подбежавшие друзья. Впечатляющая картина!

Идём очень долго. Наконец останавливаемся, и провожающие, оркестранты, красноармейцы размещаются в машинах. Влезаю в кузов одной из них и я. Меня почему-то не ссаживают, не прогоняют. Возможно, думают, что я имею какое-то отношение к Герою. Мне это предположение очень даже глянулось. Конечно, будь я на его месте, то гордился бы, что все столь чтут меня, — несомненно!

На кладбище, в народе называемом Митрофановским, в дремучем сосновом бору слышится только шелест вершин деревьев да хруст веток под ногами.

Военный с ромбами в петлицах произносит не очень длинную речь. Меня завораживает салют. Впервые в жизни я слышу настоящие винтовочные выстрелы. Несколько громких залпов!

Тайком подбираю аж пять тёплых гильз, чему, конечно, радёшенек. Они сладковато пахнут порохом и сверкают. Видать, изготовили их совсем недавно.

Почести Герою отданы! Тоже не часто увидишь такое. Не всякому приводится.

Что меня ещё поражает — памятник, установленный красноармейцами дружно и быстро на глинистом бугре.

К дощатой пирамиде, ещё липкой от красной масляной краски, накрепко прилажен настоящий, хотя и поломанный пропеллер. Винт боевой машины, «ястребка» погибшего Героя? Несомненно. Об этом я моментально догадался. Да и чего догадываться, и так ясней ясного!

Этот пропеллер захватил моё воображение. Нижняя лопасть винта зияет недавним сломом. Понятно: лётчик совершил таран. Кончились патроны, вот он и решил: сам погибну, но не пущу фашистскую гадину на родную землю — жжик! — и отрезал винтом у вражеского «мессера» хвост. И тот камнем брякнулся вниз — каюк! В лепёшку! Туда ему и дорога!

Погиб лётчик-Герой, разумеется, не от того, что упал и расшибся. Так герои не умирают. Его тяжело ранил другой фашист, которого лейтенант Николай Луценко тоже сбил, уже падая, находясь почти без сознания. Вот как было дело в натуре. Так погибают настоящие герои!

Пока фантазирую, трогая расщеплённое слоистое дерево винта, глажу и рассматриваю его, все уходят. Бросаюсь к месту, где остановились автомашины, на которых нас привезли сюда. Уехали! Я один. На кладбище.

Жутковато в полном безлюдье среди молчаливых деревянных тумбочек и крестов, будто зовущих, раскинув руки-перекладины, заросших травою безымянных холмов и о чём-то тревожно шушукающих высоченных бронзовых сосен. Но я собираюсь с духом и по незнакомой дороге легко и уверенно одолеваю первые метры — рысцой. Домой. А куда же ещё она может вести? Ведь по ней мы сюда прибыли — другой нет. И она выведет меня отсюда, из чуждого мне мира. И какого-то непонятного.

Сколько бежал, не знаю. Очень долго. Часа два, наверное.

В штабе никого нет. Чердак заполнен липкой нестерпимой духотой, источаемой раскалённым железом крыши.

Мокрёхонький, скатываюсь во двор и несусь к Миассу. Штаб в полном составе купается и загорает. Славка с малышами — у бережка. В изумрудной тине бултыхает ногами и, перебирая руками по дну, делает вид, что плывёт. Юрка прыгает на одной ноге, наклонив голову, — вытряхивает воду из уха после ныряний. А Вовка, окунувшись наскоро в стороне, у водокачки, ловит на удочку пескарей. В ржавой консервной банке трепыхается десятка полтора небольших рыбок — уже натаскал на скромненькую ушицу. Молодец! Хоть какой-то доппаек.[89] Добыча!

Вовка удивительно изобретателен в поисках съестного. Он ловко выдёргивает из ила раков, жадно вцепившихся в пальцы рук и ног, удачливо рыбачит, беспощадно зорит птичьи гнёзда. Мы познакомились с ним из-за воробья, подстреленного им из рогатки. В прошлом году. Летом. Когда он с семьёй прибыл с вокзала на нескольких автомашинах, наполненных различным скарбом. И заселился в бывший домино народного суда.

Покушение на жизнь воробья, случайно увиденное мною, я, безусловно, не стерпел. Ведь птиц, божьих тварей, убивать нельзя — грех. Это я от бабки Герасимихи много раз слышал. И вообще, воробьи имеют право жить. К тому же какой-то чужой пацан охотится в моём дворе! Невиданное нахальство! Нетерпимое!

Незнакомец, хотя и выглядел старше и вымахал выше меня ростом почти на голову, оказался слабаком. И не умел драться козонками. Через пару минут незваный гость с расквашенным носом перевалил через дряхлый заплот на свою территорию. Это ему — за убитого воробья.

Признаться, я не люблю драться. Исключение — только за справедливость. И защищаясь. Избиение людей вызывает во мне тошнотворное состояние. Не от страха за себя. Хотя я отнюдь не храбрец. Внутреннее отвращение и неприятие любого насилия всегда заполняет меня. Они остались во мне на всю жизнь.

Трофей — мёртвого воробья — Славик и я похоронили под кустом сирени в красиво выложенной осколками стёкол могилке.

На следующий день мы с Вовкой помирились и крепко подружились. Новый кореш оказался толковым и верным пацаном, изобретательным на всякие выдумки и игры.

Чтобы всё было по-честному, мы, разделившись на красных и чёрных (ох и не хотелось попадать в чёрные!), пользовались считалкой:

Жили-были дед да баба,Ели кашу с молоком,Рассердился дед на бабу —Хлоп по пузу кулаком!Или:Раз, два, три, четыре, пять,Я иду искать,Кто не спрятался,Тот галит.

После первой считалки Вовка, сглатывая тягучую слюну (всё ещё от ленинградской зимы не очухался), с азартом произнёс:

— Вот блаженствуют в деревне — каша с молоком и другая вкуснятина! В такой бы деревушке пожить, а? С месяцок, — мечтательно признался мне Кудряшов. — Жирок на пупке штобы завязался. Ништяк, Юра?

— Сейчас и в деревне тоже голод, — ответил я знающе.

— Ну, не скажи, — не поверил Вовка. — В погребах наверняка всего притырено — не сосчитать. Солёные огурчики, маринованные грибочки, варенья из лесной земляники… Сушёное, вяленое… Куркули они, деревенские, вот кто. Несмотря на раскулачивание.

Вовка почему-то подумал: всё съестное деревенские припрятали и не желают с ним и такими, как он, поделиться. Куркули! Это слово он произносил, будто всё перечисленное отняли у нас, у него лично, а оно — общее. И его, Вовкино, кровное.

— Почему же сельские нищие дети, старухи и старики у нас ходят по дворам, побираются?

— Ну… разные люди и в деревне есть, — неохотно ответил Вовка. — Которые ленивые, те лапу сосут, а здоровяки — передовики-комбайнёры — обжираются. Несправедливо. Мало ли что человек слабый, а есть он хочет не меньше. Делиться надо. По справедливости.

— Есть и в городе богатеи, от сала-масла лопаются, — возразил я. — Вот у нас в школе Борька Аверин учился, у него отец — директор «Витаминки»… Так у них сало «Лярд» в кладовке несколько бочек, копчёные туши гусей по стенкам на гвоздях висят, окороки какие-то. Сам видел. Соседка Дарья Александровна Малкова, директор спецмагазина, «Военторг» называется, тоже богато живёт. Когда жарит-парит что-то мясное, у всего дома слюнки текут.

— Давай, — перебил меня Вовка, — напишем письмецо вашему завмагу, припугнём её. Что в милицию пошлём документы, которые уличают её в воровстве. Она испугается и поделится с нами. Ведь ты сказал: от сала-масла лопаются городские богатеи.

— Ты с ума сошёл! — воскликнул я. — Да откуда ты придумал, что тётя Даша ворует? Я ничего такого не говорил. И не знаю.