Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

хотелось бы, чтобы этот факт оставался неизвестен читателям Вашей статьи. […] Вам легко поправить свою невольную ошибку, сделавши примечание ко второй половине статьи, или к ее отдельному изданию, или, наконец, особым письмом в газетах»{7}.

Толстой прочитал письмо и сделал на нем пометку для секретаря «Б. О.», то есть без ответа. Как еще он мог отреагировать на предложение оповестить в газетах, что его взгляды на искусство были ранее выражены неким (фамилию Брюсов он мог слышать от Курсинского) «декадентом, упадочником, духовным дегенератом», как Лев Николаевич даже в конце 1905 года назвал Брюсова в разговоре с поэтом-рабочим Федором Поступаевым. Однако, выслушав в его чтении стихотворение «L’ennui de vivre»[26], Толстой вынес вердикт: «Глубокое по мысли и настроению, можно уверенно считать поэтическим». По словам мемуариста, «задумчиво-серьезное внимание великого старика начинает цвести юношеской улыбкой радости чуткого художника. Глаза Льва Николаевича лучились и искрились духовным удовольствием, чувствовалось без его признания, что стихотворение ему нравится. И когда я кончил, он попросил еще прочесть». «Каменщик» («Каменщик, каменщик, в фартуке белом…» — два стихотворения Брюсова носят это заглавие) разочаровал его: «прозой гораздо лучше можно выразить ту мысль каменщика, которая выражена стихами»{8}. В очерке «На похоронах Толстого» Брюсов вспоминал об их «невстрече»: «Как москвич я хорошо знал его величавую фигуру, которую, бывало, можно было часто встречать среди прохожих на Арбате. […] Когда я был студентом, многие из моих сотоварищей „ходили к Толстому“, чтобы спросить у него „как жить“, а на деле просто чтобы посмотреть на него. Мне такое лицемерие, — может быть, и простительное, — казалось недопустимым».

Продолжая заполнять тетради бесчисленными набросками для задуманных книг и статей{9}, Брюсов решил обратить один из замыслов — «Литературные опыты» (они то пересекались с «Философскими опытами», то отделялись от них) — в ответ Толстому. Итогом стала статья «О искусстве»[27], законченная в середине августа и дозволенная цензурой 22 октября 1898 года. «Благословенна воскресающая гордость творца! — занес автор в дневник, завершив работу. — Велико таинство слов и их могуществ. Одни почти как серебряные трубы в поле, другие созданы залетными ангелами, иные сама неподвижность и смерть. Счастлив, кто знает заклинания! По знаку его собираются беспорядочно стройные воинства. О, торжество завоевателей, идущих с развернутыми знаменами. Слышны крики воинов, пение труб… Благословенная воскресающая гордость вождя» (13 августа 1898 года). Судя по записи с «частоколом восклицательных знаков», Брюсов нес в мир не меньше, чем новое Евангелие.

Этот короткий текст, над которым автор работал долго и тщательно, хорошо известен и изучен, в том числе применительно к идеям Толстого, которые помогли Брюсову облечь замысел в конкретную форму. Молодой декадент был в числе немногих, кто высоко оценил толстовский трактат, принятый критикой и публикой резко отрицательно. Книжка Брюсова с эпиграфом из Лейбница разбита на главки «Заветы к художнику», «Заветы к читателю», «О новой школе», «Чаянья», причем их заглавия есть только в оглавлении, но не в тексте. Как и в предисловии к первому изданию «Шедевров», автор не говорил, а вещал — краткими многозначительными фразами, не всегда связанными друг с другом. Это признал и он сам: «Написано совсем хорошо, но сжато до последней степени; часто совсем непонятно по краткости» (26 октября 1898 года). Так о литературе и искусстве в тогдашней России писать было не принято — манера Брюсова скорее напоминала манифесты французских символистов 1880-х годов или русских романтиков 1820-х годов.

За истинами, которые изрекал автор-пророк, видны не только теоретические размышления, но и личный опыт, отразившийся в стихах. «Кто дерзает быть художником, должен найти себя, стать самим собою. Не многие могут сказать не лживо: „это — я“», то есть «me eum esse». «Есть для избранных годы молчания», — этой же строкой открывается стихотворение, написанное 13 декабря 1896 года. «Только одинокие раздумья создают право вынести людям свои скрижали». Валерий Яковлевич молчал два года, прежде чем обнародовал собственные «скрижали» — не столько свои лично, но «нового искусства» в целом, которое поместил в примечательный контекст: «В наши дни везде предвозвестники и указатели нового. В душе своей мы усматриваем, чего не замечали прежде: вот явления распадения души, двойного зрения, внушения; вот воскресающие сокровенные учения средневековья (магия) и попытки сношений с невидимыми (спиритизм)».

Немногочисленные критики не пошли дальше предисловия, зацепившись за фразу: «И Толстой, и я, мы считаем искусство средством общения». Бальмонт первым оценил «замечательную книгу». Брюсов занес в дневник его слова: «Она полна мыслей, как горный воздух бурь». Прочие знакомые молчали, поэтому автора заинтересовало письмо неизвестной ему Ольги Кастальской: «Я от всей души желаю оправдать декадентство. […] Читаешь Ваше „О искусстве“ […] и начинаешь верить, что в декадентстве есть смысл, и хочется думать, что это не ложный путь — так душевно, искренно написаны эти статьи. Но подходишь к декадентскому произведению […] и овладевает тобой сначала недоумение, потом смех, а потом и горечь. […] Может быть, так было потому, что до сих пор мне не приходилось видеть или читать произведения искреннего декадента». Ссылаясь на публичный отказ Брюсова от своих книг (вроде посвященного «Шедеврам» стихотворения в «Me eum esse»), корреспондентка просила указать ей «сборник Ваших стихотворений, который был бы для Вас настоящим» во время работы над «О искусстве». Что ответил Валерий Яковлевич, неизвестно, но, судя по второму письму Кастальской, ответ был содержательным{10}. В начале 1899 года, желая активизировать диалог с читателем, он вернулся к оставленному было замыслу книги «Мои письма», которым решил придать характер «поучений» на литературные и философские темы, однако дальше набросков дело не продвинулось.

Вторую половину апреля, май и начало июня 1898 года Брюсов провел с отцом и женой в Ялте и Алупке, поправляя здоровье. «Буду учиться любить природу», — записал он в дневнике 15 апреля. Через четыре дня последовало признание: «Сказочная страна! Таврида! Веришь преданиям, веришь картинам, веришь, что все это действительность, что есть прелесть в природе». Запомнился подъем на Ай-Петри: «Пришлось карабкаться чуть-чуть не по отвесной скале, цепляясь за клочки травы, за колючие кустарники, за шатающиеся камни; иногда совсем ползли по гладкому каменному наклону». «Ходили на Яйлы, проблуждали 14 часов и вернулись чуть живыми от усталости; сегодня подымались на Ай-Петри, смотрели бесконечную даль моря, берег с его соснами, фиговыми деревьями. […] Любить природу можно, это я понял», — суммировал он 19 мая, добавив: «Но уже утомились глаза и воображение. Уже душа не трепещет, хочется от наслаждения природой вернуться назад, к моим раздумьям и моим творческим фантазиям».

«Примирение с природой» отразилось в цикле «Картинки Крыма и моря», написанном,