Мастера иллюзий. Как идеи превращают нас в рабов - Илья Носырев

Практики такого рода широко распространены в различных уголках земного шара. С социальной точки зрения их можно рассматривать как обряды смены статуса, с психологической — они выступают способом воздействия человека на собственное сознание: ослабленный голодом, напуганный одиночеством, он становится восприимчивей к галлюцинациям, приобретает иное отношение к миру и себе. Однако сами участники аскетических испытаний, которые, разумеется, не анализируют их ни с первой, ни со второй точек зрения, видят их цель именно в обретении сверхъестественной силы. Отправляясь в лес, чтобы в полном одиночестве практиковать длительные упражнения — под палящим солнцем, без еды и воды, индийские отшельники-шраманы обычно преследовали вполне конкретную цель: считалось, что духовная сила подвижника, находившегося в тапасе и соблюдавшего длительный пост, настолько возрастала, что он мог вызывать по собственной воле богов и заставлять их исполнять его желания. Схожим образом иудейские назореи (само название которых, происходящее от еврейского корня «отделять», указывает на их обособленность от общества) считали, что путем различных обетов, среди которых был отказ от употребления вина, стрижки волос и т. п., можно убежать скверны и тем самым обрести любовь Господа и сверхчеловеческую силу. При этом во многих религиях наблюдается тенденция к увязыванию количества обретаемой силы со сроком обета и жесткостью испытаний. Обет назорейства обычно принимали на срок в несколько месяцев, но стремящиеся к высшей праведности могли блюсти его и всю жизнь. «Бритва не касалась головы моей, ибо я назорей Божий от чрева матери моей», — говорит Самсон, объясняя источник своей сверхъестественной силы13. Ранг бога, являвшегося шраману в награду за пребывание в тапасе, и масштаб исполняемого желания были пропорциональны тяжести и сроку испытаний: в «Рамаяне» после десяти тысяч лет, отданных суровому подвижничеству, демон Равана смог получить от самого Брахмы дар неуязвимости для любого оружия14. В этом контексте пожизненная аскеза может рассматриваться как испытание, наделяющее человека максимальной мистической силой: в различных культурах шаманы, пророки и колдуны, вернувшись в родную деревню после «обучения» в лесу, чаще всего не возвращаются при этом к обычной жизни — их новый статус отграничивает их от профанного мира, а значит, их образ жизни так или иначе должен нести лиминальные черты: шаманам зачастую запрещено жениться, они должны селиться отдельно от других людей.

Обладает ли аскет властью, которую и мы, современные люди, сочли бы не фантастической, а имеющей рациональную природу? В некоторой степени да: человек, отказавшийся от имущества, не имеющий близких людей, выпавший из любых социальных отношений, менее уязвим для внешнего давления и может посвятить себя изучению собственной природы, освобождая ум от диктата мнений окружающего общества, а поступки — от власти инстинктов. Именно так рассматривается лиминальное существование философа в античной культуре: ставя верность целям, которые они считают высшими, — свободе, бесстрастной ясности разума (apatheia), душевной гармонии — греческие киники добровольно расстаются с привилегированным существованием ради нищенской жизни в старой бочке. Презрение к плоти — вершина независимости от общества и превратностей судьбы; человек, преодолевший страх разрушения своего тела, поистине свободен, как был свободен Анаксарх, отозвавшийся на страшную пытку, когда его толкли в ступе, меланхоличным: «Мели, мели мешок Анаксарха, самого-то его ты не смелешь»15. Презрение к «мешку», который представляет плоть, позволяет сохранить в порядке его содержимое — душу и разум. Это рационалистическое понимание аскезы было лишь отчасти унаследовано христианством; в целом оно остается уделом небольшого числа культур, проникнутых духом философии. Однако даже там, где аскеза носит специфически религиозный характер, сами аскеты, скорее всего, понимали, в чем кроется источник их силы: Исайя или Иоанн Креститель, обличавшие пороки царей, вели себя точно так же, как и советские диссиденты, намеренно не обзаводившиеся семьями и предпочитавшие престижной работе метлу дворника. Тот, кому нечего терять, смелее в обличении неправедности царей земных.

Сравнивая современных политических диссидентов с пророками древности или средневековыми юродивыми, мы можем увидеть, что между рационалистическим и религиозным пониманием аскезы больше сходств, чем различий. Одна из наиболее важных с точки зрения меметики черт — это связь, которая существует между пониманием аскетом важности его задачи и активностью пропаганды им своих идей. Аскет, как правило, убежден, что постиг некие высшие истины, недоступные обычным людям, и оттого полагает, что имеет право и даже обязан поучать окружающих, призывая их к праведной жизни, открывая им волю богов или духов. Роль аскета как вестника божественной воли закрепляется в общественном сознании: к отшельнику-риши или шаману идут за советом; в бессвязном лепете юродивого с ужасом и благоговением ждут пророчеств. Аскет, таким образом, зачастую пропагандист, и в определенной степени его поведение — это игра на публику16. И все же аскет, если он искренне верит в высокий смысл истин, которые хранит в своей душе, не идет у публики на поводу — она лишь среда для пропаганды его взглядов: он поучает общество, укоряет в безверии или грехе, призывая на головы слушателей небесные кары, — и часто видит именно в этом смысл своей жизни, отвергающей низменные, земные потребности. Именно такое отношение человека к себе и к миру и превращает его в идеального носителя для мемплекса.

Народные пророки, философы-отшельники и подвижники-назореи — это только прообраз христианских монахов. Для формирования квазипопуляции аскеза должна закрепиться на постоянной основе, а для этого требуются определенные логические посылки. И в монотеистических, и в дхармических религиях «обоснованием» для аскетической жизни служит онтологический пессимизм — представление о том, что мир, в котором живет человек, сам по себе не имеет никакой ценности. В двух упомянутых семействах религий это представление имеет различную философскую природу, и все же роль его сходна. В дхармических религиях аскеза обоснована представлением об иллюзорности мира, привязанность к которому ведет к перерождениям в новых телах и новым страданиям. Порывая путы привязанностей — к родным, обществу и собственному телу, — аскет может достичь единения с божественной сущностью — Атманом (индуизм) или ухода в нирвану (буддизм и джайнизм). Что касается христианства, то оно вовсе не случайно унаследовало от греческой философии одну из ее основополагающих идей, связанную с противопоставлением материи и духа: именно эта идея, трансформированная в этическом ключе — плоть это узилище духа, недолговечная уродливая личина, скрывающая бессмертную сущность, — и позволила христианству создавать квазипопуляции. Именно плоть служит источником искушений души, препятствующим ее спасению, а значит, она должна быть побеждена, оставлена без сожалений. «Животворит Дух; плоть не приносит никакой пользы»17. Точно так же и мир, который «во зле лежит», оказывается противопоставлен будущей, настоящей жизни и новому, духовному миру; земная жизнь представлялась верующим кратким, незначительным мигом, предшествующим жизни вечной: ее нужно пройти, как экзамен, справившись с соблазнами мира, — «потерпите в малое се время, да царствовати имамы в непроходимых вецех»18.

Оба этих представления, несмотря на свои отличия, идеологически обосновывают запрет иметь семью и детей: ранние христиане не видели смысла в умножении рода человеческого в преддверии Судного дня и желали предстать чистыми перед Престолом Господним, буддийские архаты и бодхисаттвы отказывались от телесных удовольствий и продолжения рода как от пагубных привязанностей, обрекавших их на дальнейшие перерождения и страдание. Эти установки двух мировых религий настолько схожи, что ученые, начиная с Эрнеста Ренана, неоднократно предпринимали попытки доказать, что именно буддизм оказал влияние на учение Христа. Однако никаких прямых подтверждений такого влияния нет; на мой взгляд, сходство объясняется конвергенцией идей — наиболее успешные религиозные учения чаще всего вырабатывают схожие стратегии воздействия на верующего.

В своем стремлении к достижению власти над потусторонним миром аскеты и самую смерть рассматривают как окончательное торжество над миром. В христианстве, где отрешение от телесного достигает вершины, из него вытекает идея мученичества. Смерть трактуется практически в том же смысле, который упоминает В. Тэрнер, — как «сила слабости»19: покидая свою телесную оболочку, человек оказывается сильнее своих гонителей20. Во всех поощряющих аскезу религиях равнодушие к жизни выступает средством обретения немыслимой мистической власти: апостол Павел обещает праведникам, что они будут «судить даже ангелов, не то что дела житейские», а в одной из буддийских сутр говорится, что бодхисаттвы смогут жонглировать мирами, как фокусник жонглирует цветными шариками21.