Мастера иллюзий. Как идеи превращают нас в рабов - Илья Носырев

Почему мировые религии любят аскетов?

В большинстве древних и первобытных религий идеальный верующий — это трудяга и семьянин, кормящий себя и домочадцев трудами рук своих. Для этих религий характерна установка на простой и положительный идеал существования — многочисленное потомство, обширное имущество: поля, стада, дом полная чаша. Таким перед нами предстает счастливый удел библейских патриархов, так рисует нам счастье благодарного верующего Гесиод, так видит цель праведной жизни и Авеста: «Где второе место на этой Земле самое счастливое?» — И сказал Ахура Мазда: «То, на котором муж праведный дом воздвигает с огнем, с коровой, с женой, с потомством, с добрыми стадами. А после в этом доме вскармливается корова, вскармливается Аша, вскармливается пастбище, вскармливается собака, вскармливается жена, вскармливается ребенок, вскармливается Огонь, вскармливается всякая добрая жизнь»4. «Иметь жену — это по-человечески, иметь детей — это по-божески», — гласит шумеро-вавилонская пословица5, а «Поучение Птахотепа» придает семье и дому высокий этический смысл: «Если ты склонен к добру, заведи себе дом, как подобает, его госпожу возлюби»6. Ведийские гимны обращены к аудитории, «интересующейся в первую очередь земными благами — здоровьем, долголетием, большим числом сыновей, обильными стадами, богатством»7, и даже Старшая Эдда, отражающая мировоззрение людей, постоянно готовых к войне и смерти, говорит: «Лучше живым быть, нежели мертвым» и «Сын — это счастье, хотя бы на свете отца не застал он»8. Не странно ли, что в наиболее массовых и, как правило, относительно поздних религиях — христианстве, индуизме, буддизме, джайнизме и т. п., образцовый верующий вовсе не работяга и семьянин, а, напротив, лишенный семьи нищий, оторванный от общества аскет? Не следует ли поискать некий сдвиг в мировоззрении людей, который бы объяснил столь радикальную смену идеалов?

По-видимому, нет: едва ли правомерно считать, что основная масса христиан или, например, буддистов стремится к созданию семьи и финансовому благополучию меньше, чем те, кто исповедовал патриархальные религии древности. Судя по всему, причина популярности аскезы у христиан, а также представителей некоторых других (в основном дхармических) религий кроется в тех возможностях, которые несет отречение от мира для распространения их мемов. Для религиозного мемплекса человек, не обременяющий себя семьей, не имеющий привязанностей и не задумывающийся о хлебе насущном, куда полезней, чем трудяга и прилежный семьянин, — ведь он может всецело посвятить себя сохранению и пропаганде веры. Именно аскет, свободный от обязательств перед обществом, может служить преданным хранителем и распространителем религии: обещая, что «Всякий, кто оставит ради имени Моего дом, братьев, сестер, отца, мать, жену или детей или поля свои, получит за это сторицею и будет обладать жизнью вечной»9, мемплекс попросту встраивает его в систему собственной передачи10. В этом кроется главный смысл любой квазипопуляции: становление культовых организаций христианства, буддизма и нескольких других религий происходило благодаря деятельности аскетов, и именно структура религиозной квазипопуляции вплоть до новейших времен оставалась наиболее эффективной формой «фабрики мемов». И несмотря на то, что на протяжении уже нескольких столетий в Европе и Новом Свете раздаются призывы к отказу от целибата как негуманного правила, ведущего к разложению духовенства, маловероятно, чтобы он был отменен, покуда существует церковь — уж слишком обширную литературу, прославляющую аскетический ригоризм, удалось создать христианству.

Отметим как важное обстоятельство, что связь между аскезой и более широкими возможностями хранить и пропагандировать учение столь неочевидна, что ни религиозные деятели, ни исследователи не придавали ей сколько-нибудь важного значения. Возникновение целибата у католиков историки чаще всего связывали с экономическими причинами: например, Э. Геллнер считал, что при помощи целибата иерархи церкви стремились помешать оттоку церковных богатств в семьи священников (кстати говоря, он называет это решение церкви «оскопляющим»11). Однако такого рода социально-экономический подход, судя по всему, меняет местами причину и следствие: целибат возникает гораздо раньше, чем христианские общины обретают сколько-нибудь значимое имущество. На заре христианства безбрачие проповедовали те же, кто проповедовал и бедность, — отшельники и нищенствующие общины, и в их проповедях оно было столь явно связано с причинами религиозного плана, что нет никаких оснований подозревать предтеч современной церкви в корысти. Ни в раннехристианской, ни в буддистской литературе мы не найдем ни слова и о том, что безбрачие — это способ создать условия для усиленной пропаганды. Как я постараюсь показать в дальнейшем, этот запрет закрепился без осознания его подлинной роли, т. е. именно в результате естественного отбора идей.

Антропологи отмечают, что различные проявления аскезы — добровольные голодовки, отказ от сексуальных отношений, отшельничество, намеренное нанесение себе телесных повреждений — распространены в самых различных культурах мира и представляют собой инварианты, обусловленные причинами глубинно-психологического и социального характера. В. Тэрнер, опираясь на знаменитую концепцию А. Ван Геннепа, отмечал, что такие формы аскезы выступают стандартными атрибутами так называемых обрядов перехода. Когда член сообщества должен перейти в новый социальный статус (благодаря взрослению, изменению положения и т. п.), он на какое-то время покидает привычную социальную «систему координат» и оказывается в бесстатусном состоянии. В. Тэрнер называет это состояние удачным термином «лиминальность», т. е. пребыванием на границе: человек выпадает из структуры общества и на какое-то время остается в вакууме, свободный от любых социальных отношений, без каких-либо прав и обязанностей12 — он покидает родное селение, обосновывается в отдаленном и пустынном месте, отказывается от сексуальных отношений, перестает поддерживать родственные связи и участвовать в насущных делах своего сообщества. В древних и первобытных обществах атрибуты лиминальности играют важную роль при инициациях, выступая как составляющие испытания, которое должен выдержать неофит; при этом их использование может иметь вполне рациональное объяснение: юноша, сумевший выдержать испытание голодом, страхом, болью, доказывает себе и окружающим, что он достоин стать охотником и воином. Однако аскетические практики, как правило, имеют и мистический подтекст, значение которого изначально связано с его рациональным смыслом: нанесение вреда телу оборачивается усилением других способностей; выдерживая испытания, человек обретает контроль над волей, телом и, в конечном счете, окружающим миром. Именно это значение является для нас важным, поскольку в дальнейшем оно переживает рациональный смысл инициации и начинает жить собственной жизнью. Уход из деревни в отдаленное место и пребывание там, сопряженное с длительными голодовками и одиночеством, — классические обстоятельства обретения членом племени сверхъестественных способностей. Именно так пророки у народов Африки обретают способности к прорицанию. В культах урало-алтайских народов шаман удаляется в лес или тундру, где подвергает себя лишениям, чтобы сделаться более восприимчивым к голосам духов; под их руководством он проходит «профессиональное обучение». Схожее значение имеет и уход иудейских пророков в пустыню, где им предстояло питаться акридами, носить грубую власяницу и — как то показывает евангельский эпизод — иногда даже выдерживать искушение со стороны дьявола.

Практики такого рода широко распространены в различных уголках земного шара. С социальной точки зрения их можно рассматривать как обряды смены статуса, с психологической — они выступают способом воздействия человека на собственное сознание: ослабленный голодом, напуганный одиночеством, он становится восприимчивей к галлюцинациям, приобретает иное отношение к миру и себе. Однако сами участники аскетических испытаний, которые, разумеется, не анализируют их ни с первой, ни со второй точек зрения, видят их цель именно в обретении сверхъестественной силы. Отправляясь в лес, чтобы в полном одиночестве практиковать длительные упражнения — под палящим солнцем, без еды и воды, индийские отшельники-шраманы обычно преследовали вполне конкретную цель: считалось, что духовная сила подвижника, находившегося в тапасе и соблюдавшего длительный пост, настолько возрастала, что он мог вызывать по собственной воле богов и заставлять их исполнять его желания. Схожим образом иудейские назореи (само название которых, происходящее от еврейского корня «отделять», указывает на их обособленность от общества) считали, что путем различных обетов, среди которых был отказ от употребления вина, стрижки волос и т. п., можно убежать скверны и тем самым обрести любовь Господа и сверхчеловеческую силу. При этом во многих религиях наблюдается тенденция к увязыванию количества обретаемой силы со сроком обета и жесткостью испытаний. Обет назорейства обычно принимали на срок в несколько месяцев, но стремящиеся к высшей праведности могли блюсти его и всю жизнь. «Бритва не касалась головы моей, ибо я назорей Божий от чрева матери моей», — говорит Самсон, объясняя источник своей сверхъестественной силы13. Ранг бога, являвшегося шраману в награду за пребывание в тапасе, и масштаб исполняемого желания были пропорциональны тяжести и сроку испытаний: в «Рамаяне» после десяти тысяч лет, отданных суровому подвижничеству, демон Равана смог получить от самого Брахмы дар неуязвимости для любого оружия14. В этом контексте пожизненная аскеза может рассматриваться как испытание, наделяющее человека максимальной мистической силой: в различных культурах шаманы, пророки и колдуны, вернувшись в родную деревню после «обучения» в лесу, чаще всего не возвращаются при этом к обычной жизни — их новый статус отграничивает их от профанного мира, а значит, их образ жизни так или иначе должен нести лиминальные черты: шаманам зачастую запрещено жениться, они должны селиться отдельно от других людей.