Горький сладкий плен - Анна Жнец

— Триса, — с нежностью, от которой болезненно щемило в груди, Э’эрлинг отвел волосы от моего красного зареванного лица.

— Это ты виноват! — отшатнулась я от его прикосновения. — Зачем ты за мной увязался? Теперь видишь, какое я чудовище?

— Не ты чудовище. Они.

— Я вонзила тебе в руку нож! — заорала я, не в силах вынести его доброго, ласкового взгляда.

Идиот, ты должен злиться, должен ненавидеть меня, а не утешать, пока сам истекаешь кровью.

— Тебе пришлось.

Я разрыдалась громче.

Пришлось. Да! Пришлось! Иначе они бы мне не поверили и убили бы тебя на моих глазах, как этого проклятого Тумана.

— Триса, — Э’эрлинг притянул меня к себе. — Все будет хорошо.

Я замотала головой.

Не будет! Если бы я могла уйти, сбежать, затеряться в бесчисленных городах Халланхора, но… ситхлифы были магически привязаны к этому месту. Мы все — пленницы Цитадели.

— Все будет хорошо. Слышишь меня? Мы справимся. Вместе. — Он устроил меня между своих ног, здоровой рукой прижал мою голову к своей груди и опустил подбородок мне на макушку. Его сердце стучало, как барабан, — тяжело и гулко.

— Тебе нужна помощь, — я слышала, как кровь капает на пол из раны в его ладони.

— И тебе тоже, Триса. — Мягкие губы прижались к моим волосам. — Мы поможем друг другу. Ты больше не одна.

Глава 40. Желанная

— Так что тебя держит здесь? — спросил Э’эрлинг.

Он сидел на постели, а я стояла у окна, скрестив руки на груди. В тумане угадывались очертания деревьев с голыми ветками и сухими скрюченными стволами, словно изуродованными болезнью. Зелень холма блекла в этой неизбывной пелене, как и все остальные краски. Лента гравийной дороги отходила от Цитадели и тонула в молочной дымке. Мы словно были отрезаны от внешнего мира. Отрезаны этим зыбким туманом.

— Помнишь, я состригла у тебя прядь волос, и ты не мог покинуть мою палатку?

Чужой внимательный взгляд был физически ощутим. Я повела плечами, словно хотела стряхнуть его с себя.

— Хочешь сказать, что вас держать здесь силой? Это какое-то заклятье?

— Мы вынуждены возвращаться, — вздохнула я. — Как бы далеко ни ушли, мы все равно вернемся. Невидимый поводок потянет нас обратно.

Я уронила голову на грудь и теперь вместо тумана за окном разглядывала свои пальцы. Мои руки казались руками покойника — бледные и безжизненные.

За спиной раздались шаги. Э’эрлинг приблизился и встал позади меня, накрыв ладонями мои плечи. Одна его рука была забинтована. Сквозь слои намотанной друг на друга ткани проступала кровь.

— Она же где-то хранит срезанные пряди волос. Смотрительница, я имею в виду. Мы можем найти их и сжечь. Тогда чары развеются.

Губы Э’эрлинга невесомо коснулись моего затылка.

Воздух за окном дышал влажным холодом. Сначала из тумана донесся скрип колес, затем выплыла разбитая крестьянская телега и остановилась у ворот Цитадели.

— Смотрительница обладает властью над нами, — шепнула я, кутаясь в объятия любовника, как в теплый плед. — Почти такой же властью, какой рядовые ситхлифы обладают над людьми. Почти такой же, но все-таки чуть меньшей. Я не могу ей противостоять. Никто не может. Недаром она главная.

Сердце Э’эрлинга тяжело билось мне в лопатку. Когда его грудь вздымалась от дыхания, то на несколько секунд прижималась ко мне сильнее.

Внизу, в тумане, показались силуэты четырех стражников. Они шли к телеге и несли тело, завернутое в саван.

Наш вчерашний ужин?

— Я люблю тебя, — шепнул мне на ухо Э’эрлинг и задержал дыхание. Его грудь стала неподвижной, а сердце забилось чаще.

— Не любишь, — усмехнулась я. — Поверь, если ты меня полюбишь, я узнаю об этом первой. Но этого не случится, потому что…

Я невольно коснулась шрама на лице. Сегодня он ныл, как ноют кости стариков на смену погоды.

— Что за бред! — Э’эрлинг резко сжал мои плечи, но тут же отпустил их. Его грубое прикосновение отозвалось болью. — Я знаю, что чувствую. Твое упрямство оскорбительно. Если ты сама меня не любишь… Я же не требую от тебя ответа. Не прошу взаимности. Вообще ничего не прошу. Если тебе нечего сказать на мое признание, могла бы просто промолчать.

Э’эрлинг гневно дышал мне в затылок. С высоты третьего этажа я смотрела на то, как мертвое тело грузят в телегу. Возница тоже наблюдал за суетой стражников, сидя на козлах. Его дохлая кляча пряла ушами и махала хвостом — нервничала.

На мгновение я представила, что там, за этими белыми тряпками, синее, потухшее лицо Э’эрлинга, и прикусила щеку изнутри. Во рту разлился тошнотворный железный привкус.

Когда-нибудь точно такая же скрипящая телега приедет и за моим любовником. Не сегодня так завтра. Не на этой неделе так на следующей. Через месяц. Через год. Рано или поздно правда о наших отношениях вскроется, и тогда его, как и вчерашнего беднягу, уложат на старые, застеленные соломой доски и увезут в туман, к похоронной яме.

— Уходи, — шепнула я с мукой в голосе и применила свой дар ситхлифы, пытаясь подчинить Э’эрлинга своей воле. — Сегодня ты уйдешь отсюда и вернешься в Шотлен.

— Ага, щаз, — мрачно отозвался эльф, не подозревая, что я использую против него магию.

Видя, что любовник не двигается с места, хотя давно должен был превратиться в послушную марионетку, я горько рассмеялась, качая головой.

— Что? — не понял Э’эрлинг.

Я снова мысленно приказала ему уходить, но уже знала, что ничего у меня не получится, уже чувствовала горький и сладкий вкус поражения. Мой подбородок дрожал. Уголки губ ползли то вверх, то вниз. Я не понимала, смеяться мне или плакать. Словно огромный спрут, я разворачивала в воздухе невидимые щупальца своего дара, но они проходились сквозь Э’эрлинга, не в силах коснуться его тела и разума.

— Отриньте любые привязанности, — шепнула я. — Они делают ситхлиф слабыми. Знаешь почему?

— Очередная глупость, которую вам внушила хозяйка. Ей не с руки, чтобы ее марионетки создавали семьи и рожали детей. Это будет отвлекать ситхлиф от их обязанностей. Беременную женщину не отправишь на задание. У молодой матери меняются приоритеты. Тот, кому есть, что терять, куда менее охотно рискует жизнью.

Я спрятала улыбку за упавшими на лицо волосами.

Э’эрлинг был прав и не прав. Я не сказала ему главного: ситхлифа не может подчинить своей воле человека, которого по-настоящему любит, — ее дар на него не действует.

Телега, поскрипывая, тронулась в путь, и вдруг туманную тишину, хрупкую, как стекло, разорвал колокольный звон. Глубокий жестяной звук бил по ушам, и ты