«Сыны Рахили». Еврейские депутаты в Российской империи. 1772–1825 - Ольга Минкина

Другой анонимный проект был представлен в 1809 г. министру внутренних дел А.Б. Куракину, высоко оценившему эти «замечания одного из евреев, имеющего хорошее сведение [осведомленность] о своей нации, на обычаи и поправление состояния сего народа»[693]. Вероятно, министру импонировала содержавшаяся в описательной части проекта резкая критика еврейского общества, коррелировавшая с обвинениями, выдвигавшимися в адрес евреев представителями российской администрации. Анонимный еврей стремился объяснить власти специфическую стратификацию еврейского общества, основанную на иерархической шкале ценностей, предполагающей единую норму поведения: «Все почти преимущества чести и доверия между ними заключаются единственно в строгом исполнении обрядов и введенных толкователями веры обычаев»[694]. При этом, по мнению автора проекта, внутри еврейского общества уже проявлялась тенденция к «секуляризации»: «Многие не почитают священными бесчисленные обряды и правила, произвольно введенные, удаляющие евреев от других народов, отвлекающие внимание от всего полезного, отдающие народ в рабство предрассудков, отнимающие по своей многочисленности бóльшую часть времени» и, что было наиболее весомо для адресата проекта, «лишающие евреев удобности быть хорошими гражданами»[695]. Осознавшие все эти недостатки евреи тем не менее «строго исполняют все предписания, чтобы вступить в выгодный брак» и «не потерять в обществе доброго имени и доверия»[696]. Под «доверием» в записке, очевидно, подразумевается кредит, основа еврейской экономики того периода. В отличие от упоминавшихся выше еврейских проектов и записок, внимание автора было сосредоточено на средних и низших слоях еврейского общества. Ранние браки, представлявшие собою «сильнейшую препону к отвлечению евреев от тех закоренелых обычаев и дел, коими они навлекают на себя всеобщее негодование, и бывают вредны себе и другим»[697], приводили к тому, что находившиеся долгое время на содержании тестя молодые люди, занимавшиеся только традиционной еврейской наукой, поставленные перед необходимостью зарабатывать на жизнь себе и своим многочисленным семействам, обращались к винным промыслам и мелочной торговле. Те, у кого еще оставались деньги, становились ростовщиками, лишившиеся средств к существованию – «народными учителями» (меламедами), от которых дети «перенимали лишь невежество и неопрятность»[698]. Мальчики из среды ремесленников после женитьбы прекращали обучение ремеслу и начинали работать, что приводило к производству некачественной продукции[699]. Анонимный автор, кажется в соответствии с действительным положением вещей, отмечал и единственную возможность повышения социального статуса, теоретически существовавшую для выходца из низов: через изучение священных текстов. В принципе сведущий в Талмуде молодой человек мог рассчитывать на выгодную партию или финансовую поддержку кагала, однако хедер, где учились дети бедняков, фактически не предоставлял возможности получить хорошее образование. Тем не менее стремление возвыситься таким образом стало «главнейшею мечтою» многих евреев[700]. «Один из евреев» отмечал также, что культурные и институциональные изменения, предполагавшиеся «Положением» 1804 г., фактически не затронули еврейское общество, «дух в народе остался прежний»[701].

Для исправления всех этих недостатков, по мнению анонимного еврея, надо было назначить для всех евреев «попечителя» из числа государственных чиновников, «приобща к нему в помощь… хорошего поведения евреев»[702]. Учитывая, что в описательной части проекта автор жестко критиковал еврейских депутатов при Первом еврейском комитете, не способных говорить на языке власти и приверженных «суевериям и страстям»[703], под «хорошего поведения евреями» подразумевались лица, более пригодные для того, чтобы стать агентами правительства. В то время как в случае с депутатами при Первом еврейском комитете предоставление самим евреям права делегирования своих представителей привело к провалу сотрудничества еврейских представителей с властью, здесь, вероятно, следовало провести более тщательный отбор. Следовало также «уничтожить» власть раввинов и учредить «частные духовные управы для евреев»[704]. Примечательно, что в записку о проекте «одного из евреев», представленную Куракиным на рассмотрение Государственного совета, не вошли дальнейшие предложения по управлению религиозной жизнью евреев: над «духовными управами» следовало поставить «высшее духовное судилище», которое должно было отменять устаревшие религиозные правила и вводить новые в соответствии с условиями времени[705]. Эта часть проекта, казалось, слишком явно напоминала о наполеоновском Синедрионе. В действительности она была, скорее всего, связана с веяниями зарождавшегося тогда в германских землях реформистского иудаизма. Сторонники реформы были озабочены тем, чтобы найти (или создать) авторитетный религиозный институт, который, опираясь на поддержку общины, мог бы санкционировать реформу иудаизма. По этой причине они с воодушевлением восприняли созыв Синедриона в Париже, предоставлявший такого рода прецедент[706]. Возвращаясь к проекту «одного из евреев», следует добавить, что Государственный совет, вопреки предложениям Куракина, отказался выносить какие-либо суждения по проекту и постановил передать его в Третий еврейский комитет «как бумагу, нужную сему комитету при соображении всех дел, касающихся до благоустройства евреев»[707].

Период с 1801 по 1812 г. ознаменовался также возникновением первой еврейской общинной организации в Санкт-Петербурге и попытками интеграции отдельных евреев в различные сферы социальной и культурной жизни столицы. Идеи, высказывавшиеся большинством упоминавшихся выше еврейских представителей, «петербургские евреи» пытались реализовать на практике, что вызывало неоднозначную реакцию российского общества.

Еврейская община в Санкт-Петербурге: 1802–1812 гг.

Начало XIX в. ознаменовалось переселением определенного количества евреев в столицу империи, Санкт-Петербург, где они селились вопреки существовавшим законодательным ограничениям, чаще всего нелегально. По этой причине определение численности евреев, проживавших в тот период в Санкт-Петербурге, представляется крайне затруднительным, если не невозможным. Во всяком случае, они к тому времени стали заметной группой населения столицы. На большое количество «происков здесь сплетающих евреев» сетовал в своей записке о евреях 9 июня 1802 г. министр коммерции Н.П. Румянцев[708]. Отметим, что во всеподданнейшем докладе Сената 7 апреля 1802 г. рекомендовалось ограничить количество поводов, по которым евреи могли приезжать в столицу: «Доправление старых долгов, хождение по тяжебным делам и для общественных их нужд»[709]. Последнее придавало дополнительную привлекательность посту еврейского депутата или поверенного, дававшему легальную возможность проживания в Петербурге.

Примечательный эпизод, связанный с еврейским поверенным, отразился в записках управляющего канцелярией петербургского военного губернатора В.Н. Геттуна. Однажды осенним утром 1802 г. в кабинет петербургского генерал-губернатора фельдмаршала М.Ф. Каменского «входит жид и подает просьбу», касающуюся расследования дела об убийстве одного еврея в Петербурге. Выяснилось, что проситель является не родственником убитого, а «поверенным» по различным делам петербургских евреев. «О! Когда так, то ты должен знать порядок и законы», – обратился к нему губернатор и пояснил, что поскольку «гражданской частью не управляет», то и просьба еврейского поверенного находится вне его компетенции. Еврей, однако, настаивал на своем. После того как выяснилось, что дело давно передано из полиции в петербургский надворный суд, Каменский пришел в ярость: «“Как же ты смел лгать и заставить меня тратить напрасно время, нужное для важнейших дел?” Жид что-то буркнул, а фельдмаршал схватил его за бороду и ну его бороду драть надвое через колено. Жид закричал не своим голосом и, как-то вывернувшись, побежал опрометью, оставив и просьбу, и шубу свою, которую выбросили в коридор»[710]. Следует отметить, что для мемуариста этот эпизод являлся одним из ряда «случаев достопримечательнейших», характеризовавших самодурство Каменского, и такое обращение с еврейскими представителями представлялось выходившим за рамки привычных норм. При этом пострадавший от вспыльчивости фельдмаршала еврей обрисован в полном соответствии со сложившимся ко времени написания мемуаров литературным каноном описания евреев.