Две повести о любви - Эрих Хакль

Против болезни Крейтцфельдта-Якоба все еще не изобрели лекарства. Тогда считалось, что она вызывается вирусом, сегодня известно, что во всем виноваты прионы. Патологические белковые частицы вызывают атрофию мозга и нарушения моторики. Начинается с расстройства сна и памяти, дальнейшее развитие приводит к изменению личности. Появление болезни непредсказуемо. Врачи говорят, что в среднем заболевает один человек из двух миллионов. Мать была той самой одной.

В августе 1987-го ее самочувствие в Кульере неожиданно ухудшилось настолько, что пришлось привезти ее на самолете назад. С ней уже нельзя было разговаривать, у нее был отсутствующий взгляд, вперенный куда-то в пустоту. Отчим был в полном отчаянии. Для него было просто непереносимо, что она ни на что больше не реагирует.

Болезнь Маргариты впервые бросилась мне в глаза здесь, в Мадриде. Мне оперировали катаракту, и она приехала из Парижа, чтобы немного помочь мне по хозяйству. Сестра сразу показалась мне очень странной, но я плохо видела без очков. В первый день она пошла вместе с Фернандо за покупками. После этого ей надо было сразу отдохнуть. Она была абсолютно без сил. А потом ей понадобилось три часа, чтобы пожарить рыбу, десятиминутное дело. Она перепутала приборы и пыталась есть суп вилкой. Была постоянно страшно усталой. Только сядет где-нибудь, как у нее уже слипаются глаза. Мы ни о чем не спорили. Но, уезжая, она сказала: «Я никогда не забуду твои слова, что смерть нашей матери на моей совести».

Марга похоронена на кладбище Кретей. На надгробии надпись:

МАРГАРИТА ФЕРРЕР       1916–1987

Могила покрыта мраморной плитой. На плите лежит раскрытая книга из камня. На левой стороне высечена роза и пять букв: МАРГА. На правой стороне стоит:

     JAMÁSТЕ OLVIDARÉ      РАСО

«Никогда тебя не забуду». Он пережил ее только на пять лет.

Дальше! Я хочу все знать.

— Это все.

— Она больше не говорила обо мне?

— Она больше ни о ком не говорила.

— Значит, она все-таки забыла меня.

— Он говорит, она всю жизнь чувствовала себя виноватой. По отношению к вам. Ведь вы это хотели услышать, так?

— Виноватой? С какой стати?

— Потому что у вас тогда, в конце гражданской войны, была возможность эмигрировать в Мексику. Она была против, так как не хотела оставлять мать. Вы тогда тоже остались. Поэтому, говорила она, все так и получилось. И еще одна вещь. Эди говорит, что Суарес хотел непременно усыновить его. Но она этого не допустила.

— Из-за меня?

— Да. Ее желанием было, чтобы он всегда носил вашу фамилию.

Я рано женился, в двадцать лет. Мы уже ждали ребенка, мальчика. Мы назвали его Рудольфом, в честь моего отца. Почему, мне трудно объяснить, это был внутренний импульс. Ни он, ни мой пасынок, с которым пришла в брак моя вторая жена, никогда не интересовались миром своего дедушки. Возможно, это мое упущение. Я не хотел насильно подталкивать их в каком-то определенном направлении. Я внушил себе, что рано или поздно дети сами поймут, что главное в жизни.

Несколько лет назад я ездил на один конгресс по психологии. В списке участников, кроме меня, был еще один Фримель. В это же время я забронировал билеты на паром на Менорку. Бюро путешествий прислало мне их, указав мою фамилию, но другое имя — того, второго участника конгресса. Кажется, это был мужчина примерно моих лет. Я не попросил показать мне его, не подошел к нему, не заговорил с ним.

Я не хочу сказать, что отвергал историю своей семьи. Я лишь потому мало занимался ею, что мне казалось, матери это неприятно, хотя открыто она этого никогда не высказывала. Я ничего не предпринимал. А со смертью деда все равно все контакты оборвались. Сегодня ко всему прибавились бы еще языковые проблемы. Я бы не смог общаться со своим сводным братом. Тем не менее я был бы рад с ним познакомиться. С замиранием сердца.

Я часто спрашивал себя, почему я не хочу ничего знать о Руди, о его молодости, проведенной в Вене, об австрийских родственниках, об испанцах из Маутхаузена, о парижских друзьях своих родителей. Ни с кем из них я не поддерживаю отношений. Может, это своего рода самозащита. И зарубцевавшуюся рану в душе бередить не надо.

Утром 30 декабря 1944 года коменданту лагеря поступила депеша от Гиммлера, согласно которой ходатайство о вынесении смертного приговора было удовлетворено. К полудню все пять виселиц были возведены в третий раз.

…В шестнадцать часов была дана команда: всем приказали построиться на поверку, и мы выстроились перед бараками по пять человек в ряду, потом обычно следовала команда: разойдись, ужин. Но в тот вечер после поверки мы напрасно ждали приказа разойтись. Мы — это пятнадцать тысяч заключенных мужского лагеря.

…Как обычно, осужденных должен был освидетельствовать врач, на предмет соответствия состояния их здоровья силе предстоящего эмоционального потрясения, и, как обычно, врач и на этот раз выдал положительное заключение.

…Явились и эсэсовцы, которые не могли упустить такое зрелище.

…Потом всех пятерых вытащили из карцера барака № 11. На них были только рубахи и штаны, и, несмотря на холод, они были босые.

…С поднятыми головами, хотя и бледные как мел, несчастные шли к лагерному плацу, освещенному прожекторами.

…Всю дорогу они выкрикивали политические лозунги. Их все время били, но они продолжали выкрикивать.

…Каждого из них подвели к виселице. За виселицами, наискось, стояло рождественское дерево, огромная ель, возвышавшаяся над всем остальным. Горели электрические свечки. Начальник лагеря зачитал приказ, одобренный в Берлине. В соответствии с приказом заключенные, поляки Петр Пионты и Бернард Шверчина, а также имперские немцы Эрнст Бургер, Рудольф Фримель и Людвиг Весели, за попытку бегства, диверсионную деятельность и контакты с партизанами приговариваются к смерти через повешение. Приказ должен быть приведен в исполнение немедленно.

…Не успел еще начальник лагеря дать знак к исполнению смертного приговора, как Пионты и Шверчина выпрямились и закричали на всю широченную площадь, так громко, что было слышно в самых отдаленных уголках: «Niech żyje Polska! Niech żyje wolność!»[46] Нацистские палачи набросились на них и потащили к виселицам, не преминув и здесь осыпать их градом ударов кулаков и прикладов.

…По-моему, я стоял шагах в трех от происходящего. Я видел, как эсэсовцы в ярости совсем потеряли самообладание. Богер и Кадук надругались над уже повешенными. Били их по лицу, пинали ногами, тянули за ноги вниз.

…Я стоял сзади и не все хорошо слышал. Но, по-моему, один из них ударил ногой в лицо стоявшего перед ним эсэсовца, сам быстро сунул голову в петлю и тут же прыгнул.

…В этот момент Эрнст Бургер крикнул: «Долой фашизм! Да здравствует свободная, независимая Австрия!» А Руди Фримель поднял над головой связанные руки и выкрикнул: «Долой коричневую чуму! Да здравствует…» Его слова захлебнулись в хрипе, когда петля, накинутая эсэсовцем, затянулась на его шее. Потом подошла очередь юного Весели. Его последними словами были: «Сегодня — мы, завтра — вы».

…А мне кажется, это Руди крикнул: «Сегодня — мы, завтра — вы!» Четверо других славили Польшу, Австрию, Красную Армию. Офицер, красный от злости, хлестал их плеткой.

…Нас охватило чувство унижения, стыда и бессилия: ты ничего не можешь сделать. Было такое ощущение, словно они смотрят тебе прямо в глаза. У меня было впечатление, что именно Руди, стоявший неподалеку от меня, пристально смотрел мне в глаза. Потом ящик выбили у него из-под ног, веревка натянулась, несколько секунд тело конвульсивно дергалось. Я еще увидел язык, как он вываливается и становится все длиннее, широко раскрытые глаза, потом я уже ничего не мог различить.

…Все заключенные, которых построили на плацу, сняли после казни шапки.

…Я еще забыл сказать: на всех были старые штаны и драные рубахи, кроме Руди. Хайнц Дюрмайер, старший по лагерю, распорядился, чтобы ему в карцер принесли рубашку, которая была на нем в день свадьбы. Не знаю, было ли это последним желанием Руди. Только знаю, что его повесили в свадебной рубашке, вышитой розами. Его жена, испанка, так никогда об этом и не узнала.

Тот выживший, которого незадолго до запланированного побега в августе 1944-го перевели в лагерь Нойенгамме, так что он лишь после освобождения в мае сорок пятого узнал о смерти Руди, принял к сведению тяжкую для него весть, как он выразился, «по-лагерному»: это случилось, тут плачь не плачь, ничем не поможешь; он тот самый, который вскоре после своего возвращения в Вену выступил с докладом об Аушвице, чтобы весь мир узнал наконец правду… ну и так далее.

Молодая женщина, что подходит к нему после доклада и спрашивает, не знал ли он случайно в Аушвице некоего Руди Фримеля.