Кресло русалки - Сью Кид

– Ты можешь встретиться со мной завтра в два у причала? – спросил между тем Уит.

– Конечно. Я приду, – ответила я.

И снова мы замолчали. Пока мы говорили, рука Уита безвольно покоилась на моей талии, но он убрал ее, и, заметив, как он стряхивает что-то с пальцев, вытирая их о рясу, я поняла, что это мой длинный волос.

– Замечательно, что твоя мать снова готовит для нас, – сказал Уит. – Мне кажется, это признак того, что она поправляется.

Значит, мы будем говорить на общие темы? Будем стоять в этой комнатушке – уже не в романтических сумерках, а в обычной полутьме, – используя в целях самозащиты невинную беседу?

– Ее рука почти прошла, – сказала я, – но боюсь, что рассудок повредился навсегда.

Уит быстро взглянул на часы, стоявшие на столе рядом с небольшой стопкой «Русалочьей сказки» отца Доминика. Наступила нездоровая пауза, во время которой Уит прокашлялся. Что означала эта тяжеловесная неловкость? Осторожность? Для него это должно было быть нелегко. Или его прохладное обращение в каком-то смысле означало, что он отступился? Неужели он настолько раздавлен, уничтожен виной, что старается вернуть все на прежнее место? А может, он просто боится?

– После того, что сделала Нелл, – сказал Уит, – многие из нас не могли не подумать о том месте в Писании, где Иисус говорит о том, чтобы отсечь свою руку.

Его слова поразили меня.

– Неужели в Писании есть такой стих?

Уит посмотрел на стеллаж, вытащил Библию и стал листать страницы.

– Вот. Это из Нагорной проповеди: «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

Я взяла книгу из рук Уита и молча перечитала слова проповеди, потом с силой захлопнула Библию.

– Так вот оно в чем дело? Вот откуда у нее эта мысль. Лучше отсечь палец, чем ввергнуть все свое тело в геенну. – Я сунула Библию обратно на полку. Это было нелогично, но я чувствовала какое-то легкое негодование.

– Иисус говорил символически. Он явно не хотел, чтобы кто-то воспринял его слова буквально, – сказал Уит.

– А тебе не кажется, что он мог бы подумать, что некоторые сумасшедшие поймут его превратно? То есть я имею в виду, что он говорил крайне безответственно.

Губы Уита искривились, как будто он старается сдержать смех, все его тело расслабилось, и дыхание снова стало ровным. В конце концов он все же фыркнул.

– В чем дело? – спросила я, улыбнувшись.

– Мне приходилось слышать об Иисусе самое разное, но никто никогда при мне не называл его безответственным.

Уит потянулся ко мне и коснулся моих волос, тыльной стороной ладони провел по скуле. Глаза его снова зажглись, но не только весельем; их блеск напомнил мне, как мы занимались любовью. Когда я наклонилась поцеловать его, между нами проскочила искра статического электричества, и мы, смеясь, отшатнулись друг от друга.

– Видишь, что происходит, когда ты называешь Иисуса безответственным, – пошутила я. – Тебя поражает молния.

– Нет, серьезно, – сказал Уит, – существует несколько странных рассказов о том, как святые калечили себя. Похоже, они черпали вдохновение в этом стихе.

– Я всегда говорила, что мать как бы наказывает себя, хотя Хью никогда в это не верил.

– Хью? – переспросил Уит.

И в комнате воцарилась тишина.

Я произнесла имя мужа по инерции. Зачем я решила втянуть его в эту историю? Тогда мне показалось, что имя вырвалось у меня бездумно, однако это не давало мне покоя в последующие дни. Намеренно ли я произнесла имя Хью? Чтобы обрушить на Уита самое худшее и посмотреть, что он станет делать? Или я выстраивала барьеры, тайные реальности, стоящие между нами? Уит призвал на помощь Иисуса, я – Хью.

– Хью? – произнесла я. – Хью это… мой муж. Он психиатр.

Уит отвернулся, посмотрел на ослепшее окно. Потом потянулся к выключателю, и мы снова оказались в потоках безжалостно яркого света.

Отчаявшись сгладить неприятный момент и старательно избегая имени Хью, я продолжила:

– Просто он… ну, он считает, что мать отрубила себе палец, потому что на нее нечто нашло.

Уит выдавил из себя улыбку, посмотрел на меня, словно желая сказать: «Все нормально, будем продолжать, будто ничего не случилось», но сказал:

– Но ты думаешь, это было наказание за что-то конкретное.

– Да. Только не знаю, за что. – Непринужденность, которую я попыталась придать своему голосу, прозвучала обреченно. – Мне кажется, причина кроется в прошлом. И подозреваю, что отец Доминик знает, в чем тут дело.

– Отец Доминик? – резко произнес Уит. – Почему ты решила?

– Сначала скажи, что ты думаешь о нем.

– Он очень искренний. Шут от природы, но иногда бывает серьезным. Он придерживается своего взгляда на вещи, но лично мне это нравится. Итак. Почему ты думаешь, что ему что-то известно об этой истории?

– Мать косвенно упоминала об этом, – ответила я. – И, когда мы недавно были на кухне, я слышала, как отец Доминик спросил ее, собирается ли она когда-нибудь простить их. Он сказал «нас». «Ты когда-нибудь простишь нас?»

Уит покачал головой в явном недоумении.

– Простить? За что?

Я пожала плечами.

– Хотелось бы знать. Я уже пробовала говорить об этом с отцом Домиником, но он держался очень скрытно. А мать… она и вовсе мне ничего не скажет.

Уит снова посмотрел на часы.

– Извини, но мне нужно было идти еще пять минут назад.

Когда он ушел, я осталась стоять посреди офиса отца Доминика, и мне вспомнился момент, когда Уит открыл Библию и громко прочел мне стих – суровые слова о том, что надо отсечь себе руку, дабы спасти все тело. Имело ли это отношение только к моей матери? Или он думал о том, как ласкал мои груди, бедра, прижимал меня к себе? Хотел ли он каким-то образом что-то сказать мне? О нас?

Глава двадцать шестая

Бурый пеликан сидел на носу монастырской джонки в качестве украшения в виде монашеского клобука, изогнутая буквой «S» шея была опущена на белую грудь. Когда я подошла к причалу, птица распростерла крылья – фантастически огромные в размахе – и держала их так, пока перья сохли на ветру. Уит стоял на причале, любуясь зрелищем. Он не видел меня, пока я не окликнула его по имени, а когда повернулся, пеликан взмахнул крыльями и взмыл в воздух.

Я не знала, чего ожидать, – сядем ли мы в лодку и вернемся к шалашу или останемся на причале. Заключит ли он меня в объятия или отсечет от своей жизни. Накануне ночью я несколько раз вскакивала в постели, преследуемая кошмаром об ампутированных руках и пальцах. Они были грудами свалены в монастырском розовом саду вокруг статуи святой Сенары и все еще шевелились, как живые.

– Просто не верится, какой красивый сегодня день, – беззаботно произнес Уит.

Не говори о погоде. Если ты будешь говорить о погоде, я закричу.

– Да, прекрасный, – согласилась я. И действительно, это был самый восхитительный день, какой только можно вообразить. Блистательный, теплый дышащий весной.

Я надела джинсы и белую рубашку с длинным рукавом, и мне уже стало жарко, я задыхалась. Пряди волос патлами, как выразилась бы Ди, прилипли к шее. Я достала из бокового кармана сумочки темно-красную бейсболку, низко надвинула ее на лоб, потом вытащила черные очки.

– Может, прокатимся? – спросил Уит и, когда я кивнула, стал отвязывать трос. Забравшись в лодку, я заметила, что он уже запихнул свой полотняный мешок под сиденье.

– Где Макс? – спросила я.

Уит оглянулся на ведущую к причалу дорожку и пожал плечами:

– Кажется, сегодня он меня бросил.

– Может, обиделся, что в последний раз я нарушила своим присутствием вашу компанию?

– Насколько помню, это возле тебя он увивался после того, как… – Уит резко оборвал себя, не в состоянии или не желая назвать вещи своими именами, и фраза повисла в воздухе.

Он медленно вел лодку по протоке, а я сидела на носу, глядя прямо вперед, понимая, что тонкая пленка вины и нерешительности образовалась между нами, зная, что возникнуть ей помогло упоминание имени Хью накануне.

Прошло две недели с того дня, как Хью покинул меня на кладбище рабов и за все это время ни разу не перезвонил. Ему было больно, и, конечно же, он злился. Но, кроме того, у меня было чувство, что он занял выжидательную позицию. Хью был наитерпеливейшим из людей, непобедимым чемпионом по тому, чтобы «все образовалось само собой», «как-нибудь уладилось» – его любимые выражения. Не сомневаюсь, что именно так проявлялся в нем психиатр, сведущий во всех вековечных тайнах человеческой души. Однажды он рассказал Ди историю о девочке, которая нашла кокон и попыталась разорвать его, чтобы помочь бабочке освободиться, и как после этого бедняжка появилась на свет со сломанными крыльями. «Не надо торопить события», – сказал он тогда.