Кресло русалки - Сью Кид

Когда они проходили последние восемь остановок, рассыпанные между дубов, слабо светящиеся на земле, он отвел взгляд от отца Себастьяна, устремив его на окружавшее их дикое пространство болот. Он подумал о том, какое утешение таило в себе это место; его уединение там было свободой. Домом. Безвестной и благодатной нищетой. Что ему делать, если теперь самое желанное место для него не аббатство, а женское сердце?

– Не знаю, в силах ли я оставаться здесь, – выдохнул Уит, и голос его дрогнул на последнем слове «здесь».

По тонкой пленке слез, навернувшейся ему на глаза, отец Себастьян заметил, что Уит плачет, и подождал, пока тот прочистит горло и к нему вернется самообладание. Когда старый монах заговорил снова, выражение его лица изменилось, стало обезоруживающим. Неприязненность в голосе исчезла.

– Понимаю. – Он переступил с ноги на ногу и, приподняв очки, потер глаза. Вновь водрузив очки на нос, он сказал: – Я хочу, чтобы ты прошел остальные остановки. Если желаешь, можешь сделать это на коленях, в виде наказания. Но, главное, поразмышляй о своем призвании. Спроси себя: зачем ты пришел сюда и что для тебя значит укрыться здесь наедине с Богом? Каждый из нас задавался вопросом, в силах ли мы оставаться здесь, брат Томас. Всем нам пришлось отказаться от чего-то или от кого-то. – Он опустил глаза. – Ты же знаешь, что должен нести свой крест. Все мы должны.

Уит кивнул. Он хотел сказать: «Но я не знаю, в чем мой крест. Обходиться без нее теперь, когда я полюбил ее? Или обходиться без аббатства? Или это особая мука – быть духовным и плотским одновременно?»

– Когда пройдешь все остановки, ступай спать и отдохни, – сказал отец Себастьян. – Негоже тебе пропускать часы перед утренней обедней. Ведь они знаменуют возвращение света. Так что, возможно, это как раз для тебя.

– Да, отец.

Уит подождал, пока отец Себастьян удалится, гадая, пойдет ли тот к аббату или разговор останется между ними. Упав на колени, он приблизился к следующей остановке – «Второе падение Иисуса».

Уит повторял отрывок хвалебного псалма: «Милосерд и благ Господь, медлен на гнев и многомилостив…»

Потом куски из Песни Захарии: «Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ свой и сотворил избавление ему…»

Уиту хотелось, чтобы снизошел свет, свет, о котором говорил отец Себастьян, но еще больше ему хотелось потушить огонь в своем сердце.

Глава двадцать пятая

Наутро, после того как я занималась любовью с Уитом О'Коннером, я зашла на кухню и увидела мать: на ней был махровый халат, шея обмотана шарфом с гибискусами, и она готовила рисовый бульон галла. Четыре огромных алюминиевых кастрюли. Хватит на весь монастырь.

Она подняла крышку самой большой кастрюли, и из-под нее вырвались струйки белого пара, пахнущего креветками и колбасками.

– Что ты делаешь? – спросила я. – Сейчас семь утра.

Мне хотелось кофе. Хотелось посидеть на кухне совершенно одной и маленькими глотками не спеша пить кофе.

– Готовлю для монастыря. Мы должны отнести туда бульон к одиннадцати, прежде чем за дело примется брат Тимоти. Надо подогреть. Сделай себе бутерброды и завари чай.

Кулинарные справочники были разбросаны по кухонному столу вперемешку с луковой шелухой, хвостами креветок и зернами риса «Каролина голд». Если бы она не выглядела настолько собой, стоя у плиты, заколов шарф образком с изображением Богородицы и размахивая деревянной ложкой, я бы, наверное, запротестовала против такой дурости – готовить еду у нас, а затем тащить ее в монастырь.

– Как мы донесем все это до аббатства? – . спросила я.

– Провезем через главные ворота на тележке. – Казалось, она в отчаянии, что приходится объяснять мне такие самоочевидные вещи.

Я взяла кружку с кофе, вышла на крыльцо и села в плетеное кресло, накинув на плечи плед. Легкие, прозрачные облака плыли высоко в небе, и, просеиваясь сквозь них, золотистый солнечный свет отливал бронзой. Я поглубже уселась в кресло, чтобы следить за ними.

Спала я без снов, только однажды проснулась в холодном поту, охваченная тем же ужасающим чувством, которое испытала, лежа рядом с Уитом после того, что мы сделали.

Эти пароксизмы, как я поняла позже, были чем-то вроде вторичного шока. Они могли длиться неделями, отпуская и вновь накатывая, моменты безумной растерянности, когда я не узнавала себя, вдребезги разнося все мое понимание собственной жизни, все болты и гайки, на которых она держалась. Это было особое предобморочное состояние, состояние особой униженности, которая приходит, когда понимаешь, на что ты действительно способен. Постепенно этот вторичный шок сходил на нет, но вначале он мог едва ли не парализовывать меня. Вчера ночью это чувство прошло не так скоро, как тогда на острове с Уитом. Сидя на краю кровати и пытаясь обрести равновесие, я заметила рисунок, прикрепленный на стене рядом с дверью, подводные блики на лице женщины слабо светились, делая ее похожей на утопленницу. Глядя на нее, я еще больше разнервничалась, поднялась и встала перед туалетным столиком. Игольница все еще лежала там, и мое обручальное кольцо в ней. словно насекомое, наколотое на булавку, как образец ценной, но отвергнутой жизни.

Взглянув в зеркало, я увидела себя такой, какой была, – черный силуэт женщины, истекшей темнотой.

А что, если я потеряю и Хью, и Уита? Что, если я откажусь от Хью только ради того, чтобы Уит отвернулся от меня? И я останусь одна, брошенная.

Это был глубинный, безмолвный ужас, разве нет? Дыра, которую можно заполнять вечно; теперь я понимала, насколько он досточтим и потрепан временем, простираясь за Хью, за Уита, уводя к отцу.

В то утро, однако, и следа не было от того всепоглощающего страха, какой я испытала вчера ночью. Сидя на крыльце, я провожала взглядом облака и думала об Уите, нашей упоительной любви, ожидающей меня новой, иной жизни. У меня было чувство, что я нахожусь на самой дальней границе своего существа. И, несмотря на перемежающиеся судороги страха, это был на удивление прекрасный форпост.

Я сделала нечто немыслимое и все-таки не жалела об этом. Меня неизъяснимо, почти насильно влекло к Уиту, и пусть это было преступление, предательство, ошибка, но было в этом и что-то от чуда, похожего на святость, подлинную святость.

Подъезжая к аббатству, мы заметили Хэпзибу, стоявшую перед часовней Морской Звезды. Стоя на крыльце крытой дранкой церковки и держа в руках барабан галла, она обращалась к дюжине столпившихся вокруг нее людей.

Мы застали ее во время Большой экскурсии галла.

Я протиснулась сквозь группу туристов и остановилась, надеясь услышать хотя бы кое-что из того, что она говорит, и думая, бьет ли она в свой барабан так же громко, как на девичниках. Хэпзиба объясняла, что часовня была построена для освобожденных рабов на развалинах прежней церкви.

Рассказывая, она расхаживала взад-вперед, тихонько постукивая по барабану. Я не отрываясь глядела на ее изысканно повязанный тюрбан и длиннополый халат с поясом из материи цвета ириски с узором из маленьких зебр. Кэт однажды сказала, что они достаточно большие, чтобы на них могла охотиться кошка, но мне они нравились.

– Существует старинный обычай галла, – излагала между тем Хэпзиба. – Прежде чем наши люди могли принять веру, они три раза в неделю уходили в священное место в лесах и размышляли о состоянии своих душ. Мы называем это «странствием», потому что странствуем внутри.

Она ударила по барабану ладонью и пригласила экскурсантов пройти ознакомиться с часовней.

Когда туристы скрылись там, она подошла к нам и нежно обняла сначала Нелл, а потом меня.

Пока мать ходила проверить веревку, которой мы привязали кастрюли на заднем сиденье, Хэпзиба наклонилась ко мне.

– Ну как ты, Джесси?

Это был не просто вежливый вопрос, она старалась заглянуть мне в глаза. Я поняла, что она хочет знать, была ли я с Уитом на птичьем базаре, нашла ли череп, который она оставила рядом с веслом.

– Прекрасно, все прекрасно» – ответила я. – Хотелось бы послушать конец экскурсии, но мы везем обед в монастырь.

– Плавала на каноэ? – уточнила Хэпзиба.

Я почувствовала, что краснею.

– Да, вчера. Спасибо за череп. – Я вспомнила, что оставила его в шалаше Уита как талисман, надеясь, что он приведет меня обратно.

Мать снова забралась в тележку.

– Смотри, береги его, – шепнула Хэпзиба.

Монастырская кухня представляла собой ярко освещенную старую залу с высокими окнами со скошенными подоконниками и дубовыми шкафами, по низу которых были выжжены маленькие кельтские кресты. Она не слишком-то изменилась со времен моего детства, когда я исполняла роль второго шеф-повара. Мы стояли у разделочного стола посреди залы, мать периодически протягивала руку и командовала: «Картофельную давилку… форму для печенья… яблокочистку…» Я вкладывала каждый предмет ей в руку, как если бы она была хирургом, а я медсестрой. Наша «кулинарная операция», как она называла этот процесс, была делом серьезным. Ведь мы кормили святых.