Влюбленные женщины - Дэвид Лоуренс

— Чай готов, сэр, — объявила появившаяся в дверях хозяйка.

Оба посмотрели на нее взглядом, похожим на тот, каким совсем недавно на них смотрели кошки.

— Благодарю вас, миссис Дейкин.

Эти слова разорвали повисшее было молчание.

— Пойдем выпьем чаю, — пригласил Беркин.

— С удовольствием, — сказала Урсула, беря себя в руки.

За чайным столиком они сели напротив друг друга.

— Я действительно говорил не о спутниках, а о двух равноценных звездах, находящихся в уравновешенном взаимодействии…

— Нет, ты проговорился, выболтал свой секрет, — повторила Урсула, сразу же принимаясь за еду. Видя, что она глуха ко всем его доводам, Беркин стал разливать чай.

— Как вкусно! — объявила она.

— Сахар положи сама, по вкусу, — сказал Беркин, передавая чашку.

Все в его доме было красивым. Очаровательные розовато-лиловые и зеленые чашки и блюдца, изящной формы вазы, стеклянные тарелки, старинные ложечки — и все это на тканой скатерти в серых, черных и алых тонах. Богатый, изысканный стиль. Урсула понимала: без Гермионы тут не обошлось.

— У тебя здесь очень красиво, — отметила Урсула почти сердито.

— Люблю красивые вещи. Мне доставляет подлинное наслаждение пользоваться в быту предметами, которые хороши сами по себе. Но и миссис Дейкин — чудо! Она считает, что я достоин самого лучшего.

— В наше время квартирные хозяйки нужнее жен, — сказала Урсула. — Они заботятся о мужчинах гораздо лучше. Будь ты женат, тут было бы далеко не так красиво.

— А как насчет душевной пустоты? — засмеялся Беркин.

— Не хочу об этом думать. Завидно, что у мужчин бывают такие замечательные квартирные хозяйки и такое великолепное жилье. Им нечего больше желать.

— По части быта — действительно нечего. Но жениться только ради улучшения быта — отвратительно.

— И все же теперь мужчина гораздо меньше нуждается в женщине, чем раньше, ведь так? — настаивала Урсула.

— Внешне — возможно и так, хотя женщина по-прежнему делит с мужчиной постель и носит его детей. Но в сущностном — потребность остается той же. Однако никто не стремится соответствовать этой сущности.

— Какой сущности? — спросила она.

— Я думаю, что мир держится на мистическом соединении, высшей гармонии между людьми — это цементирующие узы. И самые естественные — между мужчиной и женщиной.

— Старая песня, — протянула Урсула. — Почему любовь должна ассоциироваться с узами? Я не согласна.

— Если пойдешь на запад, — сказал Беркин, — потеряешь шанс пойти на север, восток и юг. Если признаешь гармонию, позабудешь о хаосе.

— Но любовь — это свобода, — заявила она.

— Не надо повторять прописные истины, — отрезал он. — Любовь — направление, исключающее все прочие. Это свобода вдвоем, если угодно.

— Нет, любовь всеобъемлюща, — не соглашалась она.

— Сентиментальная чушь, — возразил Беркин. — Ты просто тяготеешь к хаосу, вот и все. Эти разговоры о свободной любви, о том, что свобода — это любовь, а любовь — свобода, есть чистейший нигилизм. Между прочим, если вступаешь в чистый союз, это уже навсегда: союз нельзя назвать чистым, если он не окончательный. А при чистом союзе есть только один путь — как у звезды.

— Ха! — воскликнула Урсула раздраженно. — Это уже из области допотопной морали.

— Вовсе нет, — ответил он. — Таков закон природы. Один всегда обречен. Необходимо вступить в союз с другим — навсегда. И это не означает потерю личности — ты сохраняешь себя, находясь в мистическом равновесии и цельности по отношению к другому — как звезды.

— Постоянные сравнения со звездами вызывают у меня недоверие, — сказала Урсула. — Если твои слова правдивы, зачем искать параллели так далеко?

— Ты не обязана мне верить, — сказал Беркин сердито. — Достаточно того, что я сам себе верю.

— Опять ошибаешься, — отозвалась она. — Ты не веришь себе. Не веришь всему, что говоришь. И не очень-то стремишься к такому союзу, иначе не говорил бы о нем так много, а уже состоял в нем.

Беркин молчал, пораженный.

— Каким образом? — спросил он.

— Полюбив, — ответила она с вызовом.

Он вспыхнул от гнева, потом, взяв себя в руки, продолжил:

— Как я уже говорил, я не верю в такую любовь. Любовь нужна тебе, чтобы потакать твоему эгоизму, быть на посылках. Для тебя и всех остальных любовь — это процесс подчинения. Мне это ненавистно.

— Неправда, — воскликнула Урсула, откидывая голову назад движением кобры. Глаза ее пылали. — Это процесс расцвета… я хочу испытывать гордость…

— Вот-вот, один гордый, другой смиренный, затем смиренный подчиняется гордому… знаю я таких, знаю и то, как они умеют любить. Тик-так, тик-так — вечный танец противоположностей, — сухо отозвался он.

— Ты уверен, что знаешь, как я могу любить? — спросила она с недоброй усмешкой.

— Да, уверен, — ответил Беркин.

— Какая самонадеянность! — сказала Урсула. — Такая самонадеянность застит глаза. И она же говорит о том, что ты не прав.

Он огорченно молчал.

Они спорили до тех пор, пока оба не почувствовали, что силы иссякли.

— Расскажи мне о себе и своей семье, — попросил Беркин.

Урсула стала рассказывать о Брэнгуэнах, о матери, о Скребенском — ее первой любви и о последующих встречах. Она говорила, а он сидел, боясь пошевелиться, и слушал. Слушал с благоговением. Она рассказывала о том, что ее мучило или ставило в тупик, ее лицо было красиво и полно недоумения, и казалось, его душа от ее рассказов наполняется светом и покоем, согревается теплом этой прекрасной натуры.

«Ах, если б она и в самом деле могла отдать себя полностью мужчине», — думал Беркин страстно и безнадежно. И в то же время у него появилось желание пошутить.

— Мы все ужасно страдали, — насмешливо сказал он.

Урсула взглянула на него, лицо ее вдруг осветила вспышка радости, в глазах зажегся озорной огонек.

— А ведь правда! — беспечно воскликнула она. — Как это глупо!

— Глупее не бывает, — согласился он. — Страдание мне наскучило.

— И мне тоже.

Его почти пугала безрассудная отвага ее прелестного лица. Перед ним была женщина, которая могла дойти во всем до конца — и в аду, и в раю. Но он ей не доверял — он боялся женщин, способных на такую импульсивность, обладающих такой опасной разрушительной силой. И при этом внутренне ликовал.

Урсула подошла к нему, положила руку на плечо, остановила на нем взгляд своих удивительных золотистых глаз, в них была нежность, но в глубине плясали чертенята.

— Скажи, что любишь меня, назови любимой, — попросила она.

Он тоже заглянул ей в глаза, все понял, и на его лице заиграла сардоническая усмешка.

— Я достаточно сильно люблю тебя, — сказал он решительно. — Но мне хочется другого.

— Но почему? Почему? — настаивала она, склоняя к нему прелестное светлое лицо. — Разве этого недостаточно?

— Потому что мы можем пойти дальше, — ответил Беркин, обнимая ее.

— Нет, не можем, — проговорила Урсула томным, слабеющим голосом. — Мы можем только любить друг друга. Скажи мне «любимая».

Она обвила руками его шею. Беркин заключил ее в объятия и, покрывая нежными поцелуями, шептал голосом, в котором смешались любовь, ирония и покорность:

— Да, любимая… да, любовь моя. Пусть будет только любовь. Я люблю тебя. Все остальное мне до смерти надоело.

— Вот и хорошо, — прошептала она, прижимаясь к нему все нежнее.

Глава четырнадцатая

Праздник на воде

Каждый год мистер Крич устраивал праздник на озере. На воду спускали яхту и несколько гребных шлюпок, для гостей устраивали чай под тентом рядом с господским домом или пикник в тени раскидистого орехового дерева, растущего на берегу, неподалеку от эллинга. В этом году среди приглашенных были учителя средней школы и ведущие сотрудники компании. Джеральд и молодое поколение Кричей относились к мероприятию без энтузиазма, однако отцу праздник нравился, он настаивал на соблюдении этой традиции: ведь праздник был для него единственной возможностью встретиться с местными жителями в неформальной, праздничной обстановке. Ему доставляло удовольствие приносить радость подчиненным и людям с меньшим, чем у него, достатком. Однако его дети предпочитали общаться с людьми своего круга. Им была неприятна застенчивость бедняков, их неловкость, угодливая благодарность.

И все же молодежь собиралась присутствовать на празднике, который помнила чуть ли не с детства, — тем более теперь, когда отцу нездоровилось, они чувствовали себя виноватыми и не хотели ему перечить. Лора охотно согласилась заменить мать и стать хозяйкой праздника, Джеральд взял на себя ответственность за развлечения на воде.

Беркин написал Урсуле, что надеется увидеть ее на празднике, да и Гудрун, хоть и относилась с презрением к филантропической акции Кричей, собиралась, если погода будет хорошей, сопровождать отца и мать.