Прекрасные господа из Буа-Доре - Жорж Санд

Лориана ответила, что она вполне согласна с маркизом, и д'Альвимар, не желающий верить услышанному, принял это утверждение за кокетство.

Господин де Бевр, уже не на шутку забеспокоившись, отвел дочь в сторону и спросил, серьезно ли она говорила, и неужели она настолько безрассудна или настолько честолюбива, чтобы принять предложение прекрасного кавалера, родившегося при короле Генрихе II.

Лориана рассказала ему о том, как она отложила свой ответ и отсрочила всякое объяснение на семь ближайших лет.

Только после того, как господин де Бевр отсмеялся, он смог оценить чуткую доброту своей дочери.

Его очень потешила неудача маркиза, и он находил, что это был бы хороший для него урок, откровенно высмеять его.

— Нет, отец, — сказала ему Лориана. — Это могло бы доставить ему большое огорчение и ничего более. Он не в том возрасте, чтобы исправиться от своих недостатков, и я не вижу, что мы выиграем, оскорбив такого замечательного человека, когда нам так легко утвердить его в его мечтаниях. Поверьте, если кокетство женщины бывает безобидно, то это относится именно к таким старикам, и, возможно, даже самое лучшее будет оставить ему его фантазии. Будьте уверены, что в день, когда я скажу ему, что я полюбила кого-нибудь, он, возможно, будет этому очень рад, в то время, как если я ему сказала бы, что не могу стать его женой, он, возможно, тут же сильно бы заболел и не столько от жестокости, как от своей старости, которую я заставила бы его увидеть без пощады и без сострадания.

Лориана имела некоторое влияние на отца. Она добилась, чтобы все произошедшее осталось в тайне и чтобы он воздержался от издевательств над маркизом за его возвышенные чувства к ней. И даже д'Альвимар, несмотря на спою проницательность, не догадался о том, что произошло между ними.

Лориана была еще ребенок, но уже с задатками сильной женщины, способной совершать действительно хорошие поступки.

Итак, она провела остаток дня не будучи затронутой галантной вкрадчивостью д'Альвимара, и даже казалось, что, отдав его кинжал маркизу в знак благодарной дружбы, она избавилась от какой-то вещи, которая ее тревожила и жгла руки. Она позаботилась больше не оставаться наедине с испанцем и не поощрять никаких стараний, которые он предпринимал, чтобы перевести беседу на нежные банальности любви.

К тому же происшествие прервало все частные разговоры и отвлекло общество.

Явился молодой цыган, прося повеселить именитую публику показом своих дарований, я даже верю, что пройдоха сказал «своего таланта».

Едва его ввели, как д'Альвимар узнал молодого бродягу, который выполнял роль посредника между господином д'Арс и мавританкой на вересковых зарослях Шампилье и который объявил, что он француз и зовется Ла Флеш.

Это был парень лет двадцати, Довольно красивый, хотя уже увядший от распутства, взгляд его был проницательным и дерзким, рот плоский и коварный, речь глупая, неблагоразумная и насмешливая, к тому же он был хорошо сложен при своем маленьком росте, ловок в движениях, как мим, с руками, как у вора, сообразительный во всем, что относилось к плохим делам, кретин в том, что касалось любой полезной работы или всех разумных доводов.

Этот юноша соорудил из каких-то лохмотьев оригинальный костюм для выступления. И предстал в подобие генуэзского плаща с красной подкладкой, в отпугивающей шляпе, утыканной петушиными перьями, шляпе, у которой не было названия, не было формы, не было смысла, развалина, надменная и безнадежная.

Поверх коротких сапог с неровными краями, один слишком большой, другой чересчур маленький для его ноги, виднелись штаны цвета скисшего отстоя красного вина. На груди неверующего красовалась охранная дощечка, всегда висящая на шее против обвинения в язычестве и черной магии. Бесцветно белокурые прямые волосы безумной длины падали на его худое лицо цвета красной охры, и небольшие усы соединялись двумя крюками из белесого пушка на гладком и блестящем подбородке.

Он начал громким надтреснутым голосом:

— Пусть высокопоставленная публика соизволит простить дерзость, которую я осмеливаюсь бросить к ногам их снисходительности. В самом деле, подобает ли такому тупице, как мне, со своей щетинистой физиономией, прорехами на камзоле и шляпою, которая уже давно настойчиво просится на службу к пугалу на конопляное поле, предстать перед дамой, глаза которой пристыживают свет солнца, чтобы явиться рассказывать здесь множество глупостей? Она мне скажет, возможно, чтобы вернуть мне храбрость, что я не создан ни крестьянином, ни молотильщиком, ни работником житницы, потому что речь вдет о батраках, которые подобны орехам, ведь чем больше их бьют, тем больше они приносят плодов. Она мне еще может сказать, что я не верзила, не вор, не щеголь, не хвастун, не фанфарон, не щелкопер, не забияка, не дикарь, что у меня довольно красивая внешность, несмотря на немного заурядную физиономию, но перед заслугами подобными, как у дамы, которую я вижу, и перед собравшимися господами, которые больше похожи на собрание монархов, чем на полный воз ярмарочных телят, самый храбрый в мире человек теряется и не есть более чем поток невежества, водосток глупостей и бассейн всех дерзостей…

Мэтр Ла Флеш мог бы говорить два часа в таком стиле с нестерпимой говорливостью, если бы он не был прерван с тем, чтобы спросить его, что он умеет делать.

— Все! — воскликнул негодяй. — Я могу танцевать на ногах, на руках, на голове и на спине, на канате, на жерди, на верхушке колокольни, как на острие копья, на яйцах, на бутылках, на мчащейся в галопе лошади, на мозгу, на бочке и даже на проточной воде, но это при условии, что кто-нибудь из собравшихся смог бы сидеть напротив меня на стоячей воде. Я могу петь и сочинять стихи на тридцати семи с половиной языках, если только кто-нибудь из здесь присутствующих смог бы мне ответить, не сделав ошибки, на тридцати семи с половиной языках. Я могу глотать крыс, пеньку, шпаги, огонь…

— Довольно, довольно, — сказал нетерпеливый де Бевр, — мы знаем твои четки: это те же для всех болтунов вроде тебя.

— По правде говоря, — ответил Ла Флеш, — я в этом деле большой мастер, и если ваши светлейшие милости захотят встать в очередь, я брошу жребий, чтобы знать, с кого начать, ибо судьба есть суровый дух, который не знает ни пола, ни звания собравшихся.

— Итак, бросай жребий, вот мой залог, — сказал господин де Бевр, кидая ему серебряную монету. — А вы, дочь моя?

Лориана бросила более крупную монету, маркиз — маленький золотой экю, Люсилио — медную монету и д'Альвимар — булыжник, сказав:

— Поскольку я вижу, что залоги даются прорицателю, я нахожу, что он не заслуживает ничего, кроме как быть заброшенным камнями.