Сигареты - Хэрри Мэтью

– Оставлю ее у парадной двери по пути в контору.

– Идеально. – Оуэн улыбнулся. – Ну а теперь как насчет ужина? Нет? Тогда я пойду. Мне только хотелось бы спросить у вас одно. Я задавался этим вопросом с тех самых пор, как заинтересовался вами, – вероятно, поэтому-то вами я и заинтересовался. – Аллан не сводил глаз с бара. Оуэн договорил: – Как вышло, что вы этим занялись?

И стал терпеливо ждать ответа. Немного погодя Аллан поднял взгляд.

– Потому что они придурки.

– Кто?

– Все. Возможно, вы к ним не относитесь, – поспешно добавил Аллан. – А большинство остальных – относится. Они так преуспевают, зашибают столько денег, у них жены от Пуччи[65], коттеджи на пляже и односолодовый виски, но при этом ни малейшего понятия, к чему все это. Они даже не знают, что можно что-то знать. Бараны.

– А вы – нет.

– Вам, кажется, нравится играть в игры. Надо ли объяснять?

– Мне просто хотелось знать. Это ответ. А вот и намек: поскольку бараны мы не все, вам надо быть готовым к тому, чтобы позволять другим поступать с вами так же, как вам бы хотелось, чтобы они позволяли вам поступать с ними, – кажется, я ничего не перепутал. – Аллан вновь погрузился в молчание. – Послушайте, для протокола нам понадобятся документы на продажу. Давайте цену обозначим на две тысячи ниже того, что это стоило вам. Вам выйдет скидка – небольшая, но тут что угодно пойдет на пользу.

В дверях Оуэн оглянулся; Аллан пялился в окно на клочок почвы четырнадцатью этажами ниже, с ковер величиной, где в жаркой вечной тени чахли форсайтия и три вечнозеленых кустика.

– Знаете, Аллан, вам ничего не нужно было доказывать. Вы мужик лучше, чем вам кажется.

Снаружи он вступил в удушливую городскую ночь. Год назад Фиби сообщила о первых признаках своей болезни, и в то время от такого известия ему действительно стало легче.

Аллан же вовсе не считал себя мужиком, скорее – маленьким мальчиком, кто продирается во сне сквозь какое-то дурацкое детское невезение. Он презирал себя за то, что так малодушно уступил. Почему он переживает такое униженье из-за какой-то картины и раздутого общественного оценщика? Что произошло? Он еле заглянул в банку с печеньем, а буфеты в кладовке вокруг него уже обрушились. Айрин он позвонил и сказал ей свою враку, рассчитывая, что она передаст ее Мод; та пришла бы в ужас – либо из-за того, что поверила бы, либо потому, что знала бы, что он соврал; как бы там ни было, она бы кинулась на него, и он бы сумел возобновить свою жизнь с нею. Уловка эта напоминала иные детские злоключения, податливее, – он пускался в них, дабы вновь обратить на себя материно внимание. Своего добиться можно было бы, «потеряв» новый ботинок. Его бранили б и наказывали, но уже не забывали. На сей раз, однако, нежданно-негаданно явился детектив из обувного магазина и пригрозил бросить его в темницу. Бессмыслица какая-то.

Однако сила его несчастья была объяснима. А тошнило его, вжимало яички ему в нутро, как будто он перегнулся за перила пентхауса на крыше небоскреба, от воспоминания о Шпильках. Ее обман он бы мог оправдать (едва ли она предвидела его последствия); но вот вытерпеть то, что за ночь с нею он должен благодарить Оуэна, никак не мог. Мысль эта возмущала его всего – даже гнев у него в груди. Жаль, что он не может ей позвонить. Она б над ним сжалилась. У нее не было причин его презирать – сильнее, чем он сам себя презирал. Он чувствовал, что не способен даже заговорить с нею.

Мод, Элизабет, Шпильки – утрачены за один июль.

Аллан рассчитывал, что его гнев на Оуэна вернется с силой, будет прибывать и затапливать его не один день, даже не одну неделю. Опозорили его слишком открыто, чтобы не возненавидеть нападавшего. Тем не менее гневу его недоставало ясной ярости отместки или нравственного негодования, и Аллан, сам не замечая этого, вскоре примирился со своим противником. Оуэн обрушился на него без предупреждения, как стихийное бедствие, безлико и случайно (Аллан так и не увидел ошибки в том, что написал ему благодарственное письмо); и Оуэн понемногу облекся личиной былого ангела мщения, сказочного возмездия, буки, карикатуры, в которой даже сам Аллан подсознательно узнавал собственное измышление. В то же время Оуэн в жизни как настоящий деловой человек принял совершенно иную, хоть и дополнительную роль той публики, которой зрелищным аферам Аллана никогда не хватало.

Именно Оуэн под своей двойной личиной пугала и свидетеля наконец-то позволил Аллану отказаться от его преступной карьеры. Пугало напоминало ему о рисках, которым он подвергается; свидетель – о том, что признание ему больше не нужно. Мерин, уничтоженный восемнадцатого числа того же месяца, знаменовал конец тайной жизни Аллана. Впоследствии выпадали и другие возможности: неурожай на незасеянных землях, компьютерные «ошибки», состряпанные банком. В каждом таком случае Аллана останавливала незримая фигура у него в квартире – сидела лицом к нему, а в стакане таял лед. Непредвзятый наблюдатель мог бы заключить, что Аллан призвал Оуэна в свою жизнь именно для этого.

В тот вечер, однако, Аллану хотелось лишь изгнать Оуэна из своих мыслей, предпочтительно – убийством, имеющим обратную силу. Он остался дома, убежденный, что в любом другом месте ему будет только хуже. На ужин сделал себе завтрашний завтрак: яичницу, тост, чай. Ни сцены землетрясения в Македонии[66], ни «Шоу Джека Паара»[67] не утолили его уныния. Спать он лег рано – с кое-какими журналами, но даже не выпив на сон грядущий.

Льюис и Моррис

Сентябрь 1962 – май 1963

Моррис познакомился с Льюисом у Уолтера Трейла меньше чем за год до своей смерти.

Закончив колледж, Льюис уже полтора года жил с родителями; вернее сказать, жил он с Луизой, а Оуэн всеми силами старался его игнорировать. Хотя Льюис едва ли чувствовал себя в своей тарелке с Луизой, та за ним ухаживала и прощала его дурные настроения. Льюису почти ни с кем не бывало легко. У него было мало друзей и того пола, и другого, и он не прикладывал усилий к тому, чтобы сохранять даже тех, кто был.

Любил он Фиби – и доверял ей. Их отец всегда предпочитал ее, она преуспевала там, где он претерпевал; ее абсолютная ему верность предотвращала любую