Сигареты - Хэрри Мэтью

ее детской кличкой Шпильки. Сорока шести лет и очень хорошенькая, двадцать четыре года она была замужем за человеком, которого не интересовала, а потому утешалась многими любовниками, среди них – Оуэном. Пригласил он ее не без задней мысли. Его роман с нею, начатый зимой вскоре после его рождественской ссоры с Фиби, быстро завершился – не из неприязни, а потому, что любовники решили, что предпочитают неопределенностям страсти надежность дружбы. Доверяли они друг дружке целиком и полностью.

Поначалу Оуэн не знал, какая ему будет польза от Шпилек. Он допускал, что присутствие хорошенькой женщины слегка усыпит бдительность Аллана, раз уж он так хорошо ее знает (он был ей свойственником). И лишь когда расследование завершилось, Оуэн придумал ей конкретное дело.

Узнав, что Аллан успешно строит себе карьеру возмутительных афер, Оуэн задался вопросом, какой свет это может пролить на его поведение относительно украденного портрета Элизабет. Оуэна подмывало усматривать в том, как Аллан себя ведет, признак еще одной аферы, хоть и мелкой, частной. Иначе зачем Аллану лгать Айрин? Оуэн поначалу не умел разглядеть, какую форму такая афера может принять. Припоминая собственное «преступление», он воображал, что Аллан пытается собрать страховые выплаты больше чем с одной компании. Такое толкование представляло собой определенные трудности. Когда крадут произведение искусства, вовсе исчезает оно редко; обычно же быстро всплывает – его предлагают на продажу, если ворам недостает способностей, а чаще оно становится предметом переговоров между ними и страховщиками. Аллан, разумеется, это знал. Он бы не рассчитывал на возмещение, если б у него украли такую ценную работу, как этот портрет; он бы рассчитывал вернуть ее себе.

Это навело Оуэна на мысль, что портрет вовсе не крали. Если Аллан хочет страховых денег, он должен убедиться, что портрет никогда нигде не всплывет. Что может придать ему такую уверенность? Работу можно уничтожить. Тогда зачем скрывать это кражей, если только Аллан сам не совершил это уничтожение? Однако Оуэн не мог представить себе никого настолько смыслящего в деньгах, кто бы расправился с собственностью, чья ценность, скорее всего, будет лишь возрастать. Вероятнее то, что портрет спрятали. Такая возможность показалась Оуэну вполне совместимой с поведением Аллана: таинственность, в конце концов, была условием его деловых афер с самого начала.

Теперь Оуэн знал, чего он хочет от Шпилек. Хотя Аллан, разумеется, мог пользоваться сколь угодно многими тайниками, Оуэн подозревал, что предпочтет он такой, в котором сумеет сам приглядывать за портретом. Дом на севере штата следует, разумеется, исключить: вряд ли Мод посвящена в незаконную деятельность супруга. Городская квартира казалась гораздо вероятнее, поскольку в ней Аллан останавливался на свои рабочие недели, а летом она была в полном его распоряжении. Шпильки должна убедить Аллана пригласить ее к себе домой и так выяснить, прячет ли он там портрет.

Оуэн отчасти изложил ей факты, не упоминая ни своих изысканий, ни Алланова звонка Айрин, а сказав лишь, что Ладлэмы утверждают, будто портрет Элизабет украли, а он подозревает, что они его спрятали, возможно – в квартире Аллана. Его, сказал он, интригует их странное поведение. Интригует – не более того: самому ему от этого дела никакой выгоды.

Оуэна не удивило, что Шпильки без колебаний согласилась выполнить его просьбу; и, как верно Оуэн и предвидел, Аллана тут же к ней потянуло. Проницательности Оуэна, однако, на руку гораздо больше сыграло то, чего он не знал, нежели то, что знал. Излагая Шпилькам историю пропавшего портрета, он действовал с непреднамеренной прозорливостью, когда увязал с Алланом Мод. Оуэн не знал, что Шпильки уже много лет таит обиду на Мод Ладлэм и будет только рада поймать ее на каких-нибудь подозрительных делах; а также с восторгом ухлестнет за ее мужем. Никак не мог Оуэн знать и того, насколько сентиментально уязвимым сделали Аллана недавние события. Роман с Элизабет унизил его, Мод выставила его из его собственного дома – он совершенно созрел для утешения. Его долгое знакомство со Шпильками лишь усилило ее привлекательность, убрав барьер чужести, который еще до Элизабет вынуждал его так часто сторониться сексуальных приключений.

Вот поэтому вечер с Алланом и Шпильками удивил Оуэна. Он намеревался нянчиться со своими гостями, разжигая в них взаимную симпатию, а вместо этого оказалось, что ему нечего делать. С того мига, как эти двое встретились у него в квартире, они живейше болтали друг с дружкой. Когда же сели уже в ресторане, их взаимопонимание начало перерастать в откровенное сообщничество. Оуэн чувствовал себя чуть ли не посторонним на собственном ужине. Зная коварство этого человека, он даже задался вопросом, не перетянул ли как-то Аллан Шпильки на свою сторону. А если они теперь объединились против него? Тогда что? Ему нечего скрывать, нечего терять. (Едва эта мысль пришла ему в голову, как он вспомнил Фиби одиннадцати лет – как она выбегает из школы ему навстречу.)

После ужина Аллан пригласил Шпильки и Оуэна выпить с ним на сон грядущий. Оуэн отказался и ушел. Аллан робко спросил Шпильки, куда б она хотела пойти – в любимый бар? к ней? к нему? К нему будет отлично. В такси она взяла его за руку; в лифте они поцеловались; едва переступили порог квартиры, как предались любви – в первый из трех неспешных разов.

Их восторг друг от дружки обладал силой неведения, если не невинности. Аллан ничего не знал об обиде Шпилек на Мод, как и она – о его домашних неприятностях. Они применились целиком к утолению взаимной жажды, которая естественно и упоительно воспламеняла их, и не задавали вопросов, не желали ничего знать. Проснувшись наутро, они истратили себя друг на дружку еще раз и лишь после этого обменялись первым словом.

Однако, стоило им заговорить, Шпильки все же произнесла:

– Вот чего б я хотела – поджаренного рогалика. – Она колебалась, произносить ей эти слова или нет. Знала, что, стоит ей сказать это, Аллан выйдет в ближайшую гастрономию, а она обыщет его квартиру. То, чего от нее хотел Оуэн, теперь казалось ей каким-то мерзким: шпионить за своим новым любовником может оказаться таким же крупным предательством, как разочаровать старого. Она не стала отступать от договоренности. Аллана она осчастливила, он по-прежнему лучился теплотой и вниманием, и она ощущала, что внимательность его приоткрывает и нечто иное, не только теплоту, – осознание, что, сколько б она ему ни нравилась, ей никогда не удастся отыскать местечко в сердцевине его жизни, даже на лето. Теперь он уделял ей внимание потому, что для этого у него может быть маловато