Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века - Елена Никулина

Елизаветинский придворный Михаил Марков сделал донос на своих слуг по всей положенной указами форме:

«Доносит двора вашего императорского величества квартирмейстер Михайло Иванов сын Марков, а о чем, тому следуют пункты.

Сего октября 9 дня Ингермоланского пехотного полку сына моего капитана денщик ево Петр Мартынов объявил, что он слышал непристойные слова от моей крепосной бабы Марьи Савостьяновой, что означенная баба говорила. Да он же, денщик, объявил, что еще при том была и слышела баба зятя моего лейб-гвардии Измайловского полку подпорутчика графа Девиэра Наталья Лаврентьева.

И дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было означенного денщика Мартынова и бабу Савостьянову Тайных розыскных дел в канцелярию принять.

Всемилостивейшая государыня, прошу вашего императорского величества о сем моем доношении решение учинить. Октября 9 дня 1751 году. К поданию надлежит в Тайных розыскных дел в канцелярию. Доношение писал служитель ево Андрей Торопин. К сему доношению Михайло Марков руку приложил».

Для иного незнатного подданного донос становился единственным возможным средством участия в политической жизни, стремление к которому подчас находило отражение в тексте доноса. «По самой своей чистой совести, и по присяжной должности, и по всеусердной душевной жалости ‹…›, дабы впредь то Россия знала и неутешные слезы изливала» – так в 1734 году был воодушевлен своей патриотической миссией бывший подьячий Монастырского приказа Павел Окуньков, донося на соседа-дьякона, что тот «живет неистово» и «служить ленитца».[226]

В более поздние и более просвещенные времена доносы писали уже чувствительнее, отступая при этом от официальной формы с ее «пунктами». «Умышляет на ваше сиятельство, захватя допросить и убить до смерти, и допрашивать вам, государь, их умысел, где находитца Ивана Антоновича брат и сестра, или же были; и то показуя бессовестно во вред всему отечеству и к пагубе; будто беззаконно Елисавета Петровна была императрица, потому что она и Анна Петровна будто до венца прижиты, а от Ивана Алексеевича Анна Ивановна была законная наследница от большого брата Петра Алексеевича. Так извольте рассудить, куда подвергнет могущество своими такими пустыми и злым умыслом, и будто бы 8 человек погубили и бывшего правителя ‹…›. Чорт знает, что болтают; истинно, батюшка, дрожит рука как пишу, изъяснить не в силах. Если же по сему моему доносу, предложа нашей всеобщей матери, учинить строгий распрос Ивану Васильеву сыну Еропкину, то можете узнать его сообщников, ибо он и меня призывал к тому беззаконию под пьяную руку» – так пространно в 1768 году доносил графу Алексею Григорьевичу Орлову автор, пожелавший остаться неизвестным.[227] Прогресс – в литературном отношении – налицо. Доноситель пишет уже в свободной, даже задушевной манере, не стесняется своих чувств («дрожь руки» при составлении анонимки легко объяснима – как раз Алексей Орлов охранял скоропостижно преставившегося в Ропше «бывшего правителя» Петра III), беспокоится прежде всего о державе («вреде отечеству») и отвергает корыстную заинтересованность.

Несмотря на требования законодательства, многие доносы, подобно вышеприведенному, составлялись все же без подписи – как сформулировал его анонимный автор, по двум причинам: «первое – опасаясь строгости ‹…›; второе – не подумали б из домогательства какого-нибудь». Но в данном случае Екатерина II расшифровала автора – по крайней мере, считала им отставного подполковника Николая Колышкина, бывшего преображенского гвардейца и капрала кавалергардов – личной стражи императорских покоев. Государыне он был известен не с лучшей стороны – как «пьяница, игрок и мот»; но все же московскому главнокомандующему П. С. Салтыкову была дана инструкция: «Однако ж как сие дело касается до безопасности, то извольте прежде от него требовать, имеет ли он свидетельство».

Только с упразднением Тайной экспедиции в 1801 году требуемый образец доношений исчез из официальных актов, хотя само зловещее сочетание «слово и дело» уже во второй половине XVIII века постепенно вышло из употребления. Доносить, конечно, и теперь было нужно – особенно по делам, «важность первых двух пунктов заключающим». И по-прежнему благонамеренный доноситель должен был «извет свой представить во всяком месте военному или гражданскому начальнику», но теперь уже в произвольной форме.[228]

«Есть за ним государево слово»: доносы и доносители

За параграфами законов о доносах стояли конкретные люди со своими представлениями, чувствами, переживаниями. Попытаемся нарисовать собирательный портрет доносчика, сделать своеобразный социальный срез и рассмотреть его через призму доноса; определить поводы и реальные побудительные мотивы.

Если исключить немногие случаи явной измены или действительного злодейского умысла в отношении монарха, большинство известных нам по документам Тайной канцелярии казусов ставило человека перед нелегким выбором. С одной стороны, государство (и лично государь) требовало от них бдительности и немедленного исполнения гражданского долга под страхом неминуемого наказания. С другой стороны, рядом с ними находились неосмотрительные – или и вправду чем-либо недовольные – но все же родственники, друзья или соседи, своими словами или поведением «подводившие» себя под пресловутые «первые два пункта». И пусть невольному собеседнику было ясно, что реальной опасности для империи или императора в грубой выходке их приятеля или сослуживца нет, однако страшный закон повелевал доносить – либо самому оказаться соучастником или, по крайней мере, человеком неблагонамеренным, желавшим утаить и «уничтожить» преступление, поскольку о нем непременно доносил кто-то третий.

Подобные опасения были обычными не только для безвестных мужиков или посадских людей, но и для первых лиц империи. Сам канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, будучи в октябре 1749 года на пиру излишне «шумен», наутро доложил Елизавете Петровне о столкновении с коллежским асессором Григорием Тепловым. Вельможа, «дабы как где ложно обнесенным не быть», спешил оправдаться: он всего лишь предложил тост за фаворита императрицы, графа Алексея Разумовского, но «увидя, что Теплов в помянутый покал только ложки с полторы налил, принуждал его оный полон выпить, говоря, что он должен полон выпить за здоровье такого человека, который ее императорскому величеству верен так и в ее высочайшей милости находится». Младший по чину Теплов «грубиянство имел не послушаться того», после чего началась перепалка; Бестужев опасался, что наговорил во хмелю лишнего.[229] Банальная застольная перебранка не зря обеспокоила опытного дипломата: вопрос о «питии здоровья» высочайших особ в ту пору быстро мог перерасти из выяснения отношений по принципу «ты меня уважаешь» в политическое дело об «оскорблении величества».

Однако не стоит думать, что все подданные доносили исключительно из-за опасения наказания. Утверждаемая сверху «демократичность» доноса и освящение его в качестве достойной «службы», связывавшей доносителя непосредственно с государем, послужила основанием массового – во всяком случае, широко распространенного – добровольного доносительства. Оно-то и сделалось настоящей основой кажущегося всесилия Тайной канцелярии и сменившей ее Тайной экспедиции Сената.

Как мы видели, эти учреждения, в отличие от аналогичных по сути ведомств царской или советской тайной полиции ХХ века, насчитывали в лучшем случае три десятка человек и не имели общегосударственных «силовых» структур и штата осведомителей; но работали они бесперебойно. Усилия Петра не пропали даром: донос становился для власти эффективным средством получения информации о реальном положении вещей в центральных учреждениях или провинции, а для подданных – часто единственным доступным способом восстановить справедливость или свести счеты со знатным и влиятельным обидчиком. Можно представить, с каким чувством «глубокого удовлетворения» безвестный подьячий, солдат или посадский сочиняли и отправляли по инстанции бумагу (или по неграмотности устно объявляли в «присутствии» «слово и дело»), в результате чего грозный воевода или штаб-офицер, а то и такой же бедолага-сослуживец мог угодить под следствие.

Впрочем, кем бы ни являлся доносчик – радетелем за отечество или корыстным стукачом – современные исследователи должны быть ему благодарны. Его порой путаное и не слишком грамотное сообщение дает нам возможность стать свидетелями бытовой человеческой истории с ее конфликтами и характерами, не нашедшей отражения в прочих, большей частью казенных документах той эпохи.

Сотни дел по «государеву слову» – не только повод заявлять о моральной ущербности доносчика и жестокости власти; в них можно увидеть практику обыденного политического поведения людей из «верхов» и особенно «низов» общества, иным способом никак не попадавших в анналы большой истории.