Земля обетованная - Андре Моруа

Этим утром, вернувшись из церкви домой, Клер зашла прямо в детскую с твердым решением завоевать любовь Альбера-младшего. Ребенок, игравший со своей няней, знакомым и привычным домашним божеством, испугался вида матери, одетой во все черное, и отвернулся.

– Bertie must not be afraid of Mummy, – сказала няня. – Of course, Mrs. Larraque, this is quite an unusual hour… Bertie is not accustomed to see you turn up in the morning. It upsets the child’s routine.[85]

Клер захотела взять малыша на руки, чтобы он поиграл с чернобуркой, обвивавшей ее шею. Но у нее были ледяные руки, а черный зверь со стеклянными глазами навел на него ужас. Он расплакался, раскричался и стал рваться из рук матери к няне. Клер совсем растерялась и поняла, что снова потерпела фиаско.

ХХХ

Клер поделилась своим планом устройства приемов по четвергам со старой баронессой Шуэн, и та дала ей несколько советов.

– У меня есть тридцатилетний опыт таких приемов, – сказала она, – и я расскажу вам, что для этого нужно. Одна-две звезды, не более, но высшего класса. Звезда необходима для того, чтобы привлечь простых смертных. Но звезды плохо переносят конкуренцию. Один великий человек – это монолог; два великих человека – это диалог; десяток великих людей – это десять потерянных друзей. Но что гораздо важнее звезд, так это большое количество зануд, и вот почему: зануда – существо преданное по своей природе и пунктуальное по сути; смысл его жизни состоит в том, чтобы занудствовать так долго и так постоянно, насколько это возможно. Если вы открываете свой салон в пять часов, зануды явятся в четыре часа пятьдесят девять минут и встретят вас у двери. Благодаря им вы никогда не рискуете оказаться в одиночестве или оставить в одиночестве звезду, которой необходима аудитория, и ваш салон всегда будет полон, поскольку хозяйки других салонов, менее опытные, не догадаются похитить у вас ваших драгоценных зануд. Остальное совсем просто: много красивых женщин, чтобы привлекать писателей, политиков и художников; много молодых талантливых людей, чтобы обеспечить себя на будущее; и одна-две старушки вроде меня, чтобы выказать вам благосклонность моего поколения, которое отличается весьма злобным нравом.

Четверги Клер Форжо удались на славу. У нее образовалась группа постоянных, преданных ей посетителей: салонный экономист, профессор философии, отставной генерал – бывший друг ее отца, неизменно рассуждавший о Силезии, и венгерский естествоиспытатель, который неустанно описывал нравы аборигенов Соломоновых островов. В отряд красивых женщин входили Эдме Реваль, Элен де Тианж, Дениза Ольман (кузина Клер со стороны д’Окенвилей), Соланж Вилье и сама Клер. Среди многочисленных молодых людей мелькали иногда знаменитые поэты – такие как Поль Валери или Жан-Поль Фарг, художники – например, Фернан Леже, музыканты – Франсис Пуленк или Дариюс Мило, и начинающие романисты – Франсуа Мориак, Бертран Шмит или Жак де Лакретель. Поначалу здесь бывал и британский драматург Фабер, который надеялся включить красавицу Клер Ларрак в свой длинный и лестный донжуанский список. Однако после тщетной трехмесячной осады он был вынужден признать свое поражение.

– Делать нечего, – сообщил он Роланде, – это безнадежный случай! Она всегда готова «анализировать чувства», говорить о поэмах, романах, симфониях, в крайнем случае позволить взять ее за руку в автомобиле. Но дальше – ни шагу! Согласитесь, дорогая, мне этого недостаточно! Если она ищет советчика, чтобы направлять ее в чтении, пускай обращается к библиотекарю!

Вокруг этой беломраморной статуи кружили и другие мотыльки мужского рода. И некоторые из них сильно обожгли себе крылышки. Даже сама Роланда, вовсе не склонная хвалить Клер, говорила Ларраку:

– С ней вам нечего бояться. У нее холодная голова, и она всегда контролирует свои чувства. Наверное, потому, что и контролировать нечего.

В итоге Альбер Ларрак предоставил жене полную свободу. Он продолжал осыпать ее драгоценностями, по-прежнему гордился ее красотой, любил показываться с ней в свете и наблюдать, как восхищаются ею другие мужчины, но, когда Роланда приезжала в Париж (а ее наезды становились все продолжительней), оставлял Клер одну на несколько вечеров в неделю, охотно позволяя ей проводить время с Ларивьером или с кем-то еще из числа своих друзей.

В один из январских четвергов 1923 года в салоне на авеню Габриэль вокруг писателя Бертрана Шмита собралась оживленная группа гостей: тот дружески критиковал доктора Маролля, уже довольно известного психоаналитика, опубликовавшего в «Ревю де Пари» свое исследование о Бальзаке.

– И что же написал там доктор? – спросила Клер. – Прошу прощения, я еще не читала эту статью.

– Идея доктора Маролля проста, я бы даже назвал ее чрезмерно упрощенной, – ответил Бертран Шмит. – Доктор считает, что Бальзак робел перед женщинами, что он потерпел множество неудач (пример: герцогиня де Кастри), что единственным его прибежищем была женщина с материнскими чувствами (пример: мадам де Берни), и доказывает, что именно по этой причине Бальзак так верно описывал женские хитрости, их дьявольскую изворотливость и уверенность в себе; по той же причине Бальзак сумел с замечательной точностью разоблачить «Тайны княгини де Кадиньян». В общем, для того, чтобы как-то оправдать свои любовные фиаско (надеюсь, я не исказил вашу мысль, доктор?), Бальзак должен возвеличить противника.

– Да, в этом и заключена суть моей идеи, – подтвердил Маролль. – Чем ярче робкий человек опишет женщину как существо, наделенное неотразимым очарованием и вооруженное злобным коварством, тем вернее он обоснует свое чувство унижения оттого, что он не осмелился завоевать ее.

– Это вполне логично, – заметила Клер. – А что вы можете на это возразить, господин Шмит?

– То, что Бальзак описывал также и женщин, ставших жертвами мужчин, – например, баронессу Юло, обеих дам Гранде, мать и дочь, – словом, всех, ставших жертвами циничных и безжалостных любовников.

– Да, но таковых меньшинство, – возразил доктор Маролль, – и, кроме того, он блистательно описывает именно женское коварство. Перечитайте «Беатрису»: оба мужских персонажа там всего лишь послушные инструменты в женских руках. И когда в конце Бальзак вводит туда демона-мужчину, тот действует опять-таки по приказу и плану женщины-дьяволицы.

– А вам не кажется, доктор, – спросила молодая женщина, говорившая с русским акцентом, – что это положение верно не только для Бальзака, но и для всех писателей-мужчин, тогда как в женских романах, напротив, именно мужчина становится жестоким чудовищем-соблазнителем?

– Очень верное замечание! – сказал доктор Маролль. – И оно тоже подтверждает мой тезис. Женщина-романистка пытается найти защиту от своего невроза, который я назову страхом борьбы с мужчиной.

– В таком случае, доктор, все романисты, и мужчины и женщины, невротики?

– Точнее было бы сказать, что все они были бы невротиками, если бы не стали романистами. Невроз создает художника, а искусство лечит невроз.

– Но это же абсурд! – воскликнул молодой депутат от Монтэ. – В мире множество вполне здоровых великих писателей – Толстой, Виктор Гюго, Диккенс…

– Вы не могли бы привести худших примеров! – торжествующе парировал доктор Маролль. – И Толстой, и Виктор Гюго, и Диккенс – все трое неоспоримо были обязаны частью своей гениальности тяжелым неврозам; когда-нибудь я это докажу.

– Кто эта молодая русская? – вполголоса спросил Ларивьер. – Та, что недавно говорила… Красивая женщина.

– Это Ванда Неджанин, – ответила Клер. – Она занимается живописью. Ее привел Фернан Леже. И она вернулась к доктору Мароллю.

С первого же дня их знакомства она пристально следила за этим человеком, который одновременно и пугал, и зачаровывал ее. Некоторые из ее подруг рассказывали, что он творит чудеса, и Клер очень хотелось попросить его заняться ею, но в последний момент она отступалась. А сейчас спросила:

– Доктор, что именно вы называете неврозом?

– Невроз, сударыня, – это бегство от жизни, отказ принимать условия борьбы и, отсюда, стремление укрыться в воображаемой действительности.

– А какая разница между неврозом и психозом?

– Невротик в своем страхе перед жизнью все-таки признаёт существование реальности, сохраняет социальные рефлексы и прилагает все силы, чтобы оставаться в границах своего общества, пусть даже на пределе возможного. А при психозе, заболевании гораздо более тяжелом, больной, напротив, выходит за пределы реального мира. Бальзак и господин Шмит пишут романы, чтобы забыть о реальной жизни, но при этом посещают четверги мадам Ларрак или герцогини Абрантес, доказывая тем самым, что они не утратили «инстинкт стаи»; это их и спасает.

– А скажите, доктор, отчего некоторые люди бегут от реальной жизни?

– Оттого, что жизнь очень тяжела, мадам. И если первые жизненные опыты печально окончились для какого-то индивида, он сам будет стараться исключить себя из нее. Более того, это случается иногда и с целым народом, и с целой цивилизацией. Рискуя вас шокировать, скажу, что некоторые религии были попросту коллективными неврозами рода людского. Время от времени человечество создает богов, которые повелевают ему не жить, которые объявляют наслаждение грехом или предписывают, как у индусов, бездействие, ибо всякое действие – преступно. Подобные доктрины узаконивают отказ от жизни и даже возводят его в добродетель. Сексуальный невротик отрицает существование сексуальности, отказывает себе в возможности тратить силы на любовь; вот почему справедливо говорится, что скупость – причина всех наших бед.