Революционная Россия и военный вопрос: от Севастополя до Цусимы - Игорь Николаевич Гребенкин

флота. Для морской службы отбирались более грамотные новобранцы, преимущественно выходцы из рабочих, способные овладеть флотской техникой[622]. Матросская служба проходила в атмосфере жестокой дисциплины, которая особенно подчеркивала рознь между офицерами и матросами. Базы флота располагались в крупных приморских городах с развитой промышленностью, что создавало условия для объединения протестов солдат и матросов с рабочим движением. Эти обстоятельства не укрылись от внимания жандармов. Так, в донесении по Кронштадту сообщалось, что в городе «постепенно подготавливается та удобная почва, которая со временем способна воспринять насаждение преступной пропаганды»[623]. В другом рапорте от апреля 1903 г. утверждалось, что возможны эксцессы, так как «военные в Кронштадте крайне распущены»[624].

В начале XX в. особым фактором, влиявшим на настроения военнослужащих, стало систематическое использование войск для подавления участившихся аграрных волнений и рабочих забастовок[625]. Представители командования видели серьезные издержки, которые влекло участие армии, набираемой по призыву, в исполнении полицейских функций. В частности, А.Н. Куропаткин среди характерных черт боеготовности и настроя солдат отмечал: «В особенности разрушительно на поддержание дисциплины действует частое участие войск в подавлении беспорядков с употреблением оружия»[626]. Однако отказаться от использования воинских частей для поддержания внутреннего порядка власти были не в состоянии. В дневниковых записях 1903 г. А.Н. Куропаткин приводит характерную беседу с министром внутренних дел В.К. Плеве: «Затем Плеве по поводу большого числа убитых и раненых в недавнем беспорядке в Златоусте выразил желание, чтобы войска при подавлении беспорядков имели пули не столь убийственные, как ныне. Я отказался от этого, прося лучше принять меры к успокоению населения, дабы не портить войска, заставляя их стрелять в безоружную толпу»[627]. Воинское начальство не смущала жестокость, которую могли проявлять войска в отношении гражданского населения. Очевидцы отмечали, что в подобных случаях солдаты становились особенно склонны к неповиновению приказам командиров и, таким образом, сами готовы были присоединиться к народному протесту[628].

В условиях усиления кризисных явлений в экономике и общественной жизни армия все более становилась объектом политической пропаганды социалистических партий и групп. В 1903 г. в гарнизоне Минска заявила о себе «Военно-революционная организация», выступившая с прокламацией «К офицерам». Прокламация приобрела известность в центральных регионах России и была напечатана в газете «Искра»[629]. В ней подчеркивалось единство армии и народа, близость интересам трудящихся: «Армия - плоть от плоти, кость от костей народа... не может быть чуждой народу и его интересам». Обращаясь к офицерству, авторы указывали на его особую социальную миссию, которая не тождественна долгу перед государством: «Офицер - сын народа, у него есть обязанности перед Родиной, изголодавшей, избитой». Вместе с этим отмечался рост политического сознания нижних чинов: «В серую дисциплинированную солдатскую массу все чаще и чаще проникает правдивое слово жизни и находит себе отклик»[630].

Власти и командование оказались не способны к идеологическому противостоянию и готовы были действовать лишь дисциплинарно-административными методами, что не отвечало быстро менявшейся общественной обстановке. Только с началом Первой русской революции в военном ведомстве был предложен проект специальной подготовки офицеров в целях развертывания контрпропаганды в войсках, содержавший программу специальных курсов, которые призваны были дать офицерам основы общественно-политических знаний для ведения воспитательной работы с нижними чинами. Несмотря на то что данный проект был одобрен военным министром, реализации он не получил[631].

Систематическая воспитательная работа с солдатами в императорской армии традиционно оставалась функцией военных священников. Церковные обряды были неотъемлемой частью армейского быта, выполнялись в уставном порядке, коллективно, а уклонение от них, равно как и неношение креста, грозило взысканием. В словесном воспитании, наряду с духовными проповедями, особое место занимали беседы «о повиновении и послушании, о необходимости защищать веру и божьего помазанника на земле»[632]. Однако в начале XX в. авторитет церкви страдал именно в силу ее официального статуса. По свидетельству современника, «церковь была прислужницей властей, а пастыри - чиновниками духовного ведомства... <...> Не удивительно, что духовенство не владело паствой, а иногда даже вооружало ее против себя.»[633]. В соперничестве за умы и сердца солдат военные священники определенно уступали нелегальной пропаганде. Такое положение дел с сарказмом подмечал генерал-адъютант В.С. Кочубей: «В былое время образование нижних чинов русской армии поручалось Николаю Чудотворцу, недавно его передали угоднику Серафиму, в последнее время им занимались революционеры, пора, чтобы хорошие офицеры занялись им добросовестно»[634]. Характерно, что офицерство, воспринимая «политику» как чуждую для себя область, склонно было возлагать ответственность за морально-политическое состояние подчиненных на власти. Военный министр Н.А Куропаткин 10 августа 1903 г. писал в дневнике: «.я снова государю докладывал, что без оздоровления всей народной массы зараза в армии будет проникать все более и более»[635].

Развивавшийся в стране общественный кризис совпал с началом Русско-японской войны, которая послужила важным этапом, превращения армии в участника политического процесса. Кампанию на Дальнем Востоке предстояло вести вооруженным силам, организованным на новых принципах в ходе реформ 1860-1870-х гг. Численность кадровой российской армии накануне войны составляла 1100 тыс. человек[636]. Для развертывания армии военного времени была проведена беспрецедентная по тем временам мобилизация. В течение всей кампании на службу было принято около 1185 тыс. человек, то есть численность армии за счет призванных запасных удвоилась[637].

Сама по себе мобилизация стала для населения чрезвычайным событием. Среди военнообязанных, как никогда, выросли масштабы уклонений и членовредительства[638]. Оторванные от семей и привычной жизни призываемые на службу запасные становились особенно восприимчивы к любым оппозиционным настроениям. На это оперативно реагировала революционная пропаганда. Так, на призывных пунктах в Гродно жандармерией было обнаружено и изъято 102 экземпляра прокламации «Товарищи-новобранцы» от «Военно-революционной организации»[639]. Среди вновь призванных ряды армии пополнили очевидцы и участники рабочих и аграрных волнений. К приему на службу добровольцами допускались лица, состоящие под гласным надзором полиции по политическим делам. В Сибири на настроение войск оказывали влияние политические ссыльные[640].

Революционная печать отмечала множество эксцессов, которыми сопровождалась мобилизация. Орган эсеровской партии «Революционная Россия» летом 1904 г. сообщал: «Вечером толпа солдат кинулась на одну из казенных лавок. Лавка осталась в целости, но зато был разбит находившийся при ней винный склад и оттуда растащено ящиков семь вина. “Водка царская и мы царские, - говорили солдаты, - так как же нам ее не пить?” Все эти сцены происходили при бесчисленном множестве зрителей, которые более или менее одобрительно встречали каждую выходку солдат.