И опять мы в небе - Виктор Бороздин

– Вчера снега не было, а за ночь опять насыпало. А им что – ходят нараспашку. Ой, провалилась! Куда ж ты лезешь, бестолковая!

В Шурином голосе столько веселого участия, она забыла про свое отчаянное состояние, про то, что, может, никогда уже не встанет или встанет калекой. Ей самой бы в мячик поиграть или в «классы», не так давно это у нее было…

Им всем очень хочется туда, к спешащим людям.

«Только представь себе, Верка, лежу, скучная и нудная от долгого лежания. Так же нудно, не переставая, ноет рана. И конец этому так далек, что смотреть ни на что не хочется.

И вдруг… открываю глаза и в дверях вижу… Сашку! Загорелого на диво и со следами ожогов, что тот самолет горящий ему оставил. Улыбка до ушей. В руках огромная охапка – не могу понять чего… Оказалось – бананы! Мы их сроду не видывали.

Он стал раздавать их всем, раскладывать по тумбочкам. И когда руки освободились, подхватил меня осторожно, я и боли не почувствовала, поднял.

– Живая! Ну, здравствуй, – говорит.

А я дух перевести не могу. Втайне все время ждала, каждый день, каждую минуту, надеялась – вот придет… Только надежда была какая-то нереальная, ведь война…

Как же он разыскал-то меня?

Опустил на койку.

– Еще не ходишь?

– Нет.

– Ничего, будешь ходить…»

…Им не верилось, что оба живы, что довелось свидеться. Люда спросила, где загорел так сильно и откуда эти невиданные бананы. Оказывается, они летали в Египет, в Каир, к союзникам, что воюют там с армией генерала Роммеля.

Он побыл совсем мало, а может, ей так показалось?.. Сказал: командир на свою ответственность отпустил: поезжай, только, сам знаешь, на месте надо быть вовремя. Пожелал всем в палате скорее поправиться.

– Ешьте бананы, – сказал, – в них сила несметная! Ви-та-ми-ны!!

Неизвестно, что в этих бананах было скрыто, но в Люду силы сразу влились от одного Сашкиного прихода. Долго еще в ней звучал Сашкин голос, сотканный из доброты, любви и тревоги. Даже неловко стало перед другими, которым не выпало этой радости. У кого из них мужа убили, кто давно вестей с фронта не имеет. А ей такое счастье привалило – только что был здесь, высокий, красивый, целый и невредимый!..

Два желтых, самых спелых банана Люда отложила для Тани на завтра.

На этот раз Люда крепко уснула. Так крепко, что ничего больше не слышала. А когда проснулась, место, где стояла Танина кровать, было пусто. Ночью Тане стало совсем плохо, санитары увезли ее из палаты. На блюдечке лежал надкусанный банан.

XI

В очередной, уже рабочий, полет дирижабль В-1 пошел на рассвете, когда аэростаты заграждения шли вниз, их ночная вахта кончалась. Небо было светлым, а на земле еще лежали сумерки.

У деревни Дергаево, под Раменском, где располагался 1-й отряд ВДВ, издали увидели идущий вверх аэростат и вскоре – светлые «одуванчики» парашютов под ним. Работает, трудяга!

– Держите! – громко, хотя моторы были уже приглушены, крикнул Попов, сбрасывая ожидавшей внизу швартовой команде тяжелый гайдропный канат.

От крайней избы, где размещался штаб, к ним бежал командир отряда старший лейтенант Белкин.

– С прилетом, братцы! – обрадованно и в то же время озабоченно приветствовал он экипаж. – Заждались «мамку-кормилицу», на последних каплях газа работаем.

Красноармейцы уже тащили пустые газгольдеры и длинный шланг, который присоединили к пуповине оболочки дирижабля. Открыли заглушку улавливателя воздуха. Все пошло как надо. Струи воздуха от винта наполняли баллонет, и тот, раздуваясь, вытеснял газ из оболочки в газгольдер.

Чем-то походил на большого благодушного кита сонно покачивающийся на швартовых, шевелящий на ветру рулями, как плавниками, дирижабль. А газгольдер – на китенка, вкусно сосущего материнское молоко и на глазах растущего.

– Толстей, – похлопал его по крутому боку Попов.

Красноармейцы катили от гондолы бочку с горючим для лебедки, несли мешки с продовольствием.

Запись в бортжурнале, которую сделал по возвращении Устинович, заканчивалась словами, ставшими у них традиционными: «Задание выполнено».

XII

Письма. Люда высыпала их на кровать, целую груду – Аннушка, Анна Ивановна, хозяйка их свердловской комнаты, где они с Сашей прожили последние предвоенные месяцы, принесла, как только Люда дала ей знать, где находится. Все сберегла.

В свердловский госпиталь Люду переправили из Москвы как длительную лежачую больную. Надежда на скорое выздоровление не сбывалась.

От Жени Ховриной, Кати Коняшиной, Лены Михайловой, Володи Устиновича… Девочки из Тимирязевки. Получила привет от Артура Лейзераха. Его самолет подбили, и он тоже, оказывается, лежал в Тимирязевке, только выписался раньше, чем Люда попала туда.

Люда искала письма от Веры. Нашла три: два из Кунцева и одно, отправленное с дороги на Юго-Западный фронт. Больше ничего. Из Долгопрудного писали: пропала без вести. Тяжелым камнем легло это известие. И все же верилось: «без вести» – это еще не убита…

Одно письмо, полученное с большим запозданием, было для Люды неожиданным. Если говорить правду, Володя Шевченко всегда ей казался несколько недоступным, пугало его острословие, которым он – теперь-то отлично поняла это – лишь прикрывал свою дружескую теплоту к ним, воздухоплавательным девушкам, боясь показаться сентиментальным. А в трудную минуту – вот ведь, откликнулся. Хотя не до писем ему должно быть сейчас. У них в Севастополе все это время было достаточно жарко.

«Здравствуй, наш славный покоритель воздушных пространств, гордость воздухоплавателей Долгопрудного и, более того, любимая всеми нами Людмилка Иванова!

Дошла к нам сюда, к Черному морю, недобрая весть, что в лютых боях фашисты частично поломали тебе крылышки, и ты находишься сейчас на излечении, доказывая врагу, что жива! Не сгинула! Не пропала!! Шлет тебе категорическое пожелание успеха в этом зам. командира 1-го Отдельного воздухоплавательного дивизиона Черноморского флота, инженер-капитан, небезызвестный тебе Володька Шевченко. В самом деле, Люда, будь непременно жива и здорова!»

Володя писал о том, как, защищая с воздуха Севастополь – главную базу Черноморского флота, – они каждый вечер поднимают в небо вокруг всей бухты и на рейде аэростаты заграждения. На суше это делать просто, а вот в море…

«На большой волне поставить аэростат на якорь не просто. Море не хочет думать о том, что катерочки наши рассчитаны максимум на трехбалльное волнение, и выдает куда более сильное. Да и ветер тянет его с такой силой, что моторы еле справляются.

Все темное время суток – время обычных налетов вражеской авиации – аэростаты покачиваются на высоте трех-пяти тысяч метров.

Бои идут почти непрерывные. Нет с нами уже многих, с кем начинал здесь служить. Фашистские «мессеры» обстреливают наши окопы и разбрасывают листовки, содержащие «объективную» информацию о том, как «плохи наши дела» и как «хорошо в плену». Каскад соленых матросских изречений, подкрепленный пулеметными очередями, бывает обычно им ответом. Однако стоп травить! Чтобы не отнимать у тебя драгоценное и невозвратимое время на разбор моих каракулей, кончаю. Скажу только, что всегда помню вас с Верой, героических женщин нашего, в общем-то, мужского воздухоплавательного содружества, без жалоб принявших на себя нелегкую фронтовую судьбу. Знаешь ли что-нибудь о ней?

Главнее всего и прежде всего – поправляйся. Будет еще резвость в ногах!

Братцам-долгопрудненцам передавай от меня черноморский привет.

Володя. 1942 года, апреля, 12-го дня».

XIII

«Возвращаюсь с «того света», Люда, так говорят те, кто вырвал меня у смерти в тифозном лагерном изоляторе. По миру, в который вернулась, искореженному и поруганному людьми с паучьей свастикой на рукаве и в душе, ступаю с трудом, зыбок он под ногами… Но надо помогать выжить другим. Вместе с санитарами мою прибывающих больных. Воды полагается два ковша на душу. Часто и они бывают ни к чему. Пока снимаем одежду, чтобы бросить в дезкамеру, глянем, а ему уже наша помощь не нужна…

С болью узнала, что здесь кончилась жизнь Миши Волкова. Доктор Березкина показала запись в регистрационной книге: «Волков Михаил из Долгопрудного». Еще недавно билось здесь, не сдаваясь, Мишино сердце.

Отвести беду от другого стараются все. Когда доводится дежурить на кухне, выносим тайком картофельные очистки для самых слабых. Недавно охранник чертовски избил меня за это. Забившись в угол, зло думала: все равно еще буду… Галина Ивановна Березкина спасает санитарку Евгению Михайловну Коган, выдавая ее за родственницу, значит, за русскую. За укрывательство – расстрел. Но не нашлось предателя, никто не выдал.

Голод нас забирает все больше. На считанных деревьях ободрана и съедена кора. Трава буйно и свободно растет только среди рядов колючей проволоки. Лопух, большущий, как ухо слона, высунулся из колючки. Отчаявшиеся пытаются ночью подползти. И протянет кто-то руку, схватит… Автоматная очередь с вышки – и уже не сорвать ему крупицу жизни.