И опять мы в небе - Виктор Бороздин

В том, что аэростат сработает точно и четко, он был уверен. Настолько все отлажено, проверено на практике – еще в боях на Полтавщине и в дни битвы за Москву, когда требовалось умело уводить аэростат из-под обстрела, бросая его вверх или прижимая к земле. Да и сейчас, находясь в резерве, они не жалели времени на тренировки.

Несколько в стороне стояли представители комиссии Военного совета воздушно-десантных войск Красной Армии. В нее входили инспекторы ВДВ, ВВС, испытатели НИИ ВВС, генерал-майор Губаревич – командир 7-го воздушно-десантного корпуса, в котором, если испытания пройдут успешно, воздухоплавателям доведется служить. Возглавлял комиссию главный инспектор ВДВ полковник Спирин.

– Лебедка, аэростат проверены, – доложил Устинович. – В полном порядке.

Попов четким шагом подошел к председателю комиссии.

– Аэростат к подъему парашютистов готов, – отрапортовал он.

– Начать испытания, – тотчас распорядился генерал-майор Губаревич.

Пилот-инструктор Гурджиян уже в корзине. Рядом заняли места еще трое, все мастера парашютного спорта. Им первым предстояло совершить прыжки.

Команда на лебедку, и аэростат легко идет вверх. Двести, триста метров… пятьсот.

– На лебедке: стоп.

Аэростат, вздрогнув, замер. И тотчас же от корзины отделились три крошечные фигурки. Напряженные, всегда кажущиеся очень длинными секунды – и над ними раскрылись светлые купола парашютов. Ветер относил десантников в сторону. Они, медленно покачиваясь, шли к земле.

А барабан лебедки уже наматывает трос. Попов, Устинович, Рощин удовлетворенно переглянулись, когда корзина аэростата мягко коснулась земли. Шесть минут понадобилось на то, чтобы поднять парашютистов на нужную высоту, выбросить их и подтянуть аэростат.

Дальше все пошло без заминки: не успевала одна группа парашютистов опуститься на землю и погасить купола, как другая уже шла вверх.

Среди наблюдавших за испытаниями членов комиссии не было равнодушных. А строгое лицо полковника Спирина выражало решительное одобрение. Ему была хорошо знакома не раз возникавшая критическая ситуация, когда требовалось срочно подготовить фронту десантную часть, а самолетов не хватало. Аэростаты – это находка!

Между тем погода стала резко портиться. Облака, отяжелев, пошли вниз. Они плыли в восьмидесяти-ста метрах от земли, то и дело скрывая аэростат. Стало сумрачно, видимость резко упала. Все отлично знали, что в таких условиях тренировка парашютистов с самолета невозможна. А с аэростата она продолжалась. Где-то там, в вышине, невидимые с земли, из корзины вываливались парашютисты. Их появления ожидали особенно напряженно. И когда они выныривали из облаков, всегда неожиданно и не там, где их ждали, раздавались аплодисменты. Тем самым подтверждалась возможность проводить прыжки при плохой погоде, а значит, и ночью.

«Комиссия считает, – говорилось в акте, составленном после окончания испытаний, – полностью подтвержденной эффективность использования привязанных аэростатов в деле парашютной подготовки личного состава воздушно-десантных войск Красной Армии».

– Надеюсь, в ближайшее время будем совместно проводить подготовку десантников, – крепко пожал руку Попову генерал-майор Губаревич.

– Служу Советскому Союзу, – счастливо отчеканил Попов.

Вскоре пришла подписанная маршалом Б. М. Шапошниковым директива Генерального штаба Красной Армии о создании первого воздухоплавательного дивизиона воздушно-десантных войск. Командиром дивизиона был назначен капитан Попов. Нач. штаба – капитан Рощин, инженер-капитан Устинович назначался зам. командира дивизиона и одновременно командиром дирижабля.

IX

«Самый родной, самый близкий мне друг, Люда!

В мыслях говорю с тобой из далекой черной дали. Уж этого-то мне никто не запретит, я в этом никому не подвластна. А во всем остальном… Трудно осознать это. Трудно произнести. Я в фашистском плену. Неотступно гнетет мысль: мы все, кто здесь, в неволе, выбиты из строя. На Родине идут кровопролитные бои, а нам не быть со всеми… Шлю тебе эти горькие слова, делюсь, как прежде, мне так нужно сейчас твое участие…

Ледяной ветер гуляет по переполненному людьми бараку, а мне кажется, воздуха так мало, не дышится на чужой стороне. В щелях густые хлопья инея. Вокруг колючая проволока и чужая недобрая речь.

Мы уже почти дошли до своих, оставалось так немного…»

Очнулась она тогда, задыхаясь в дыму. В лицо било жаром. Первая мысль: горит аэростат. Судорожно искала на груди кольцо парашюта. Но под руками только солома. И тут как обухом по голове – совсем рядом отрывистые выкрики гитлеровцев. Пронзила догадка, от которой внутри все сжалось: фашисты настигли их. И подожгли копны. Огонь все жарче, у самого лица. Она пыталась отползти и попадала в такой же палящий жар. Быстро отстегнула планшет, чтобы не попал к врагам. В нем партбилет, пилотское свидетельство, удостоверение парашютиста, фотография детей, а также та, где снята вместе с Людой.

Давясь дымом, почти теряя сознание, метнулась в сторону. Гитлеровец выхватил ее из горящей копны и швырнул на землю. Ее душил кашель. Шинель на ней горела, она машинально стала гасить ее.

Копны пылали, ветер рвал пламя.

Началась горькая дорога пленных.

X

Ослабевшую, с капельками пота на лице Люду привезли из операционной. Надежда ее сбылась. Партизаны подготовили новый аэродром, подвезли ее прямо к самолету. И вот она в Москве, в Тимирязевской академии, где сейчас располагается госпиталь. Лежит на настоящей кровати, с бельем, пусть стареньким, застиранным… Рядом сестры, врачи, лекарства.

Нога, пока лежала в избе у тети Поли, оказывается, срослась. Радоваться бы! Да только рано. Неправильно срослась. Пришлось ломать. Поставили как надо, наложили гипс. Может, теперь все будет хорошо? Она верит, терпеливо переносит боль и тяжесть гипсовой колоды. Но еще рана на бедре… Растравилась пуще прежнего. Врачи хмурятся, по их глазам, по-латыни, на которой переговариваются, захолодила мысль, что дела ее не очень-то… Спросила напрямик:

– Худо?

Они замялись.

– Запущено. Потребует длительного лечения.

Только почему они смотрят не на нее, а куда-то мимо?..

На стене рядом с Людиной кроватью мелко начертано: «Ира + Вачик=…» Чему равняется, не сказано, наверно, война помешала. Раньше здесь было студенческое общежитие. Когда Люде становится особенно тяжко, она начинает повторять: «Ира + Вачик… Ира + Вачик…» – и как-то легче становится.

В палате, кроме нее, еще трое, от этого не так тоскливо. Молодые, почти девчонки, так же, как она, прикованные злой войной к постели. Люде видно, как мечется напротив нее на подушке пылающее Катино лицо. Катю тоже привезли из партизанского края. Обморожены ноги, она долго пролежала в снегу, пока подобрали. К ней никто не приходит, хоть она и москвичка. Она сама сказала, чтобы не пускали. Когда поправится, тогда… Правда, родных все равно в Москве сейчас нет. Ей приносят передачу – печеную картошку, кулечек слипшихся конфет – девчонки с завода «Динамо», она там до войны работала. Конопатенькая Шурочка (она лежит на наклонной доске, на «вытяжке», у нее поврежден позвоночник), хрустя подгорелой корочкой, говорит о Катиной картошке, что она слаще довоенных пирожных, которые они уже и не помнят, когда ели.

Шура вначале на фронт не собиралась, но однажды в бомбежку кинулась спасать пострадавших, спешно делала перевязки. Неумело – откуда ей было знать, как надо? Пошла на курсы медсестер. Ее определили в санитарный поезд. По дороге на фронт их разбомбили. Так и не довелось ей оказать помощь ни одному раненому.

У двери – самая из них тяжелая, Таня. Балерина, только закончила балетную школу, как началась война. Ушла на фронт добровольцем. У нее забинтованы голова, грудь, нога в гипсе – по ней прошла автоматная очередь. Из этой опутанной бинтами «куколки» порой высвобождается другая, легкая, с круто выгнутым подъемом ножка. Может, девочке снится, что она на сцене, в танце…

К Тане каждый день приходит мама. Вообще-то часто бывать здесь не разрешают, но Танину маму пускают всегда, она даже ночует. Она ухаживает и за ними, сейчас беспомощными. Сидя возле дочки, говорит ей что-то, кормит с ложечки. Тане и это трудно.

Еще Таню навещает старший лейтенант, он из одной с нею части. Рассказал, что Таня вынесла с поля боя двенадцать раненых. Тринадцатой оказалась сама. Постоит возле двери, боясь потревожить. А сегодня пришел проститься. Уже во всем военном. Его выписывают, едет на фронт.

Наклонился, бережно взял за руку.

– Ну, суженая моя, буду ждать.

У Тани дрогнули ресницы. Что-то с надеждой блеснуло из-под них.

При Шурином «приподнятом» положении (ее кровать стоит у окна) она видит все, что происходит снаружи. Желая отвлечь их, лежачих, от дурных мыслей, комментирует уличную жизнь: