Барышня - Ирина Муравьева

Многое, многое происходило зимою, весною и летом 1916 года. Никто не сочтет никогда. И что проку? Сочтешь, постараешься, глядь – всё пропало, считай, милый, дальше. Опять всё пропало. Считай, считай, милый, пока не наскучит.

Вот, например, не успел закончиться январь, как в ночь с двадцать девятого на тридцатое, когда мирно спал Париж, и на слегка подмерзшем тротуаре Елисейских Полей серебрилось что-то, недавно упавшее с ясного неба, и еле уловимое, тончайшее звездное дыхание доверчиво белело между небом и землею, именно в эту спящую зимнюю минуту на город Париж и его окрестности обрушилось 2500 килограммов свежих крепеньких бомб, и были на месте убиты двадцать шесть человек, а сорок попали в больницы с тяжелыми ранами.

А всё потому, что мы, люди, – слепые. Одни крепко спали. Другие летели. И те, что летели, не видели тех, которых они убивали, а просто летели внутри дирижабля, желая исполнить приказ командиров. И есть подтверждение этому – запись. Оставил один молодой лейтенантик. Он тоже летел, чтобы сбрасывать бомбы. А утром вернулся в казарму, умылся и начал записывать: «В первую минуту мы ничего не поняли. Мрак, ничего не видно. Неужели отказали бомбодержатели? Неужели всё наше путешествие напрасно? И вдруг целое небо становится океаном света».

(Ах, это не только снаряды, не только! И души убитых внесли свою лепту: они ведь туда же, к огню, возносились и тоже, конечно, сияли, сияли!)

«Рассветает, – писал лейтенант, похожий лицом на Петрушу Гринева. – Восток окрашивается постепенно в розовые и фиолетовые цвета, затем над багряными облаками показывается сияющее солнце. Но нам, к сожалению, некогда любоваться этой картиной – мы находимся поблизости от нашей базы, и командир отдает приказание спускаться».

Ну, это январь. А вот в марте, например, как только взошло желтоглазое солнце, совершенно неожиданно умер президент Юань Шикай. Всю жизнь предавал, убивал, извивался, змеей проползал между ложью и кровью. Но стал президентом большого Китая (настолько был хитрым, проворным и страшным!). Потом пожелал себе «трона дракона». И вдруг, весь в огне от желаний и планов, кипя лютой злобой, глотая обиды, стоял на террасе, смотрел жадно в небо (но слеп был, не видел того, что на небе!), упал на нагретые солнечным светом широкие плиты огромной террасы и умер, скончался. Не стало Юаня.

Происходило, свершалось, завязывалось, развязывалось. Было. Да, было. Но тоже ушло. И не такие дела уходили. О, нет. Не такие.

В том же 1916 году, находясь высоко в небесах со своим скромным человеческим заданием (война, много дел с непоседливой Турцией!), русский пилот Владимир Росковицкий сообщил в донесении, что увидел через окошко аэроплана огромное судно, лежащее прямо на вершине Арарата. По поводу этого судна уже и до Росковицкого были разговоры. В XV веке писал Марко Поло: «В стране Армении на вершине высокой горы покоится Ноев ковчег, покрытый вечными снегами. И никто не может туда, на вершину, забраться, тем более что снег никогда не тает, а новые снегопады дополняют толщину снежного покрова. Однако нижние слои его подтаивают, и образующиеся ручьи и реки, стекая в долину, основательно увлажняют окружающую местность, на которой вырастает тучный травяной покров, привлекающий летом изо всей округи многочисленные стада травоядных крупных и мелких животных».

Закончился век, завершился. И умер, как все мы умрем, Марко Поло. Однако загадка осталась загадкой. Четыре столетья спустя, следуя донесению пилота Росковицкого, любознательное русское правительство снарядило экспедицию к вершине горы Арарат. Война идет, только что было сраженье на Сомме, погибло 510 тысяч людей (не наших, не русских, но тоже ведь жалко!), генерал Брусилов прорвал австро-венгерскую оборону в районе Припятских болот (а сколько народу легло на болотах, вся тина была цвета светлой брусники, потом потемнела, насытилась кровью!), – короче, веселого мало, но экспедиция, состоящая из двух групп – пятьдесят человек в одной и сто человек в другой (солдатики все, молодые, худые!) – атаковала склоны горы и начала своё восхожденье к вершине. Прошло две недели. Ущелья, заносы. Шесть сразу погибли, четыре – попозже, уже на подходе к великому чуду. Достигли ковчега. Все приказы выполнили: измерили, составили чертежи, сделали множество фотографий. Кричали «ура!», выпивали, плясали. Гляди на нас, Ной! Где ты там, в райских кущах? Эх, знатный корабль построил, однако!

В отчете, посланном императору Николаю, говорилось, что сооружение, размером с целый городской квартал, покрыто странной массой, похожей на воск или смолу. А дерево, из которого оно сделано, относится к семейству кипарисовых. На дне сооружения обнаружили следы вмятин, указывающие на то, что здесь содержались и клетки с животными. Послали в Россию отчет, а уж там – революция! Уже не до Ноя и не до ковчега. Так всё и пропало. Пилот Росковицкий сбежал за границу, добрался до Штатов и стал проповедником. И всякий бы стал, поглядев на такое.

А вот полководец Брусилов. Прорвался. Куда и зачем? К своему «Арарату»? Ведь пот, кровь и слезы – хорошая смазка. Карабкаться в гору значительно легче, когда ее смажешь густыми свежим потом. (Кровь, правда, еще даже гуще, красивей!) А ну-ка, братишки! И все побежали. Австро-венгерские войска потеряли до полутора миллионов человек. Потери русских войск составили чуть больше пятисот тысяч солдат и офицеров. Короче, народу на свете убавилось. Дышать стало легче и жить поспокойней.

Через пару лет генералу Брусилову не повезло: сын Алеша, единственный мальчик, любимый и добрый, недавно обвенчанный с Варенькой Котляревской, был взят в ВЧК, отсидел там полгода и стал командиром у красных. Попал в плен к «дроздовцам», его расстреляли. Но есть еще версия: в плену поступил рядовым к «своим» (белым!) и вскоре от тифа скончался в Ростове.

Имело ли смысл отцу – «прорываться»?

Можно, конечно, посмотреть на вещи совсем иначе. Поскольку есть ВРЕМЯ, ПРОСТРАНСТВО и ТЕЛО. А это не шутки. Особенно если «тело отдает энергию Е в виде излучения, то есть его масса уменьшается на Е: c2…»

Вот это – другой разговор! Ни крика, ни плача. И тело – не тело. И время – не время. А цифры и буквы на то и даны: ни лиц и ни тел. Так, козлы отпущения.

В том же самом 1916 году Альберт Эйнштейн, придерживающийся последовательного пацифизма, опубликовал «Основы общей теории относительности», где черным по белому сказано, что Вселенная, устроенная и живущая по законам общей теории относительности (ОТО), статична и неизменна, имеет конечную массу, то есть конечное число звезд, галактик и конечный объем. К этой Вселенной приложимы законы неевклидовой геометрии, под действием тяготеющих масс ее пространство искривлено таким образом, что световой луч, выходящий из какой-либо точки, распространяясь по кратчайшей линии в искривленном пространстве, снова вернется к своей исходной точке.

Ах, луч-то, конечно, вернется! Куда ему, бедному, деться? Пускай в искривленном пространстве, раз нету другого. Но страха-то сколько! И, главное, страх, что его не дождешься…

Лотосова Татьяна Антоновна призналась медсестре Вере Анохиной, всё дежурство просидевшей у ее постели (настолько ей был интересен рассказ пациентки), что никого и никогда она не любила так сильно, как Александра Сергеевича.

– Дина тяжело болела в самом конце зимы, мы даже боялись за ее жизнь. Грипп этот, от которого она свалилась, был больше похож на испанку, но испанки тогда еще вроде и не было, она позже пришла. У Дины не падала температура, сердце сдавало – хотя ей ведь еще и шестнадцати не исполнилось, – и отец вводил ей камфару. А вокруг нашей семьи, нашей маленькой жизни, всё время что-то происходило, газеты буквально дымились. Александр Сергеевич тревожился за Василия, тот редко писал. Я, бывало, приду к нему – ненадолго, всегда не больше, чем на час, ведь у меня Илюша был маленький, – а он сидит на диване, белый, немножко хмельной, перечитывает Васины письма. И часто мне одно и то же повторял, что если с сыном что-то случится, то ему и извещения никакие не нужны, он и так сердцем почувствует. Он многое чувствовал именно сердцем.

– А что ж он на вас не женился? – спросила Вера Анохина.

– Да я и не думала об этом. Была в таком угаре, так любила его, так рвалась к нему всё время, что совсем ничего не понимала, не помнила. Самое трудное было выйти из дому: во-первых, Илюша, во-вторых, Дина, больная. Мама стала рассеянной, словно ее беспокоило что-то – не Дина даже, а что-то другое, своё, – папа пропадал в больнице. Я так нервничала, что у меня пропало молоко, никак не могли найти подходящую кормилицу, и несколько недель я жила в страхе, что Илюша заболеет, умрет.

– Как вы всё это помните? – округляя черные бусинки глаз под очками, удивилась Анохина. – Ведь лет-то прошло, ой, ой, ой!

– Я каждый день помню, – прошептала больная. – Вот что вчера было, что месяц назад, что два, скажем, месяца, не помню, ничего не могу сказать – всё как в тумане. А то время помню. И запахи помню, и все даже звуки. Особенно ночью: как Илюша губами во сне чмокал, как мама подходила к Дине на цыпочках, чтобы никого не будить, а потом забывала об этом и громко хлопала дверью, как няня стонала во сне. Знаете, как старики стонут? Бессмысленно как-то, как будто их щекочут, а им уже трудно смеяться… Простите, вас Верой зовут?