Барышня - Ирина Муравьева

В восемь пришла долгожданная Обухова в сопровождении черноглазого, похожего на цыгана гитариста. За окнами арбатского особняка рвалась и стонала метель, и тускло-золотыми пятнами мигали городские фонари, и нежный, немного кровавый огонь из кабинета покойного князя Хилкова, не отопленного, но освещенного привезенной из арабских земель ажурною бронзовой лампой, пел что-то свое, пел кровавый огонь, и пела метель, и стонала от боли, и всё это было пока еще – жизнь, пока еще – чай со сливовым вареньем…

Обухова сняла с черных, запорошенных снегом волос каракулевую шапочку, стряхнула снег с каракулевой шубки. Широкое смуглое лицо ее было серьезным, неулыбчивым, брови блестели от снега.

– Ну, много собрали? – спросила она, обращаясь к Александре Самсоновне. – На сколько посылок хватает?

– С бельем – на шестнадцать, – ответила Александра Самсоновна, – а если кисет да махорку, так даже на тридцать, я думаю, хватит.

– Негусто, – нахмурила брови Обухова. – Ну, что будем петь?

Гитарист усмехнулся. Обухова через плечо посмотрела на него царственно.

– Однако не очень части-то, Алеша, – негромко сказала она, и он наклонил свою цыганскую голову, смирными собачьими глазами отвечая ее взгляду.

Алферовки переглянулись.

– Дре-е-емлют плакучие и-и-ивы, – чистым и светлым голосом запела Обухова, – тихо склонясь над ручье-е-ем…

Мясоедов откашлялся. Александр Ефимович строго посмотрел на него.

– С такой бы певичкой да ночью… – пробормотал про себя Мясоедов.

– Сейчас же пойди вон отсюда! – шепотом приказал Александр Ефимович. – И чтобы я больше не слышал, не видел…

Мясоедов встал, заскрипев стулом, накинул шинель, на бровь с красной родинкой сбоку надвинул фуражку и вышел вразвалочку, мягко качаясь.

– Где ты, голубка родна-а-я? – пела Обухова. – Помнишь ли ты-ы-ы обо мне? Так же ль, как я, изныва-а-а-я, плачешь в ночно-ой тишине?

В кабинете покойного князя Хилкова часы пробили двенадцать. Расходиться не хотелось. Посылки солдатам-защитникам упаковали, обвязали веревками, чтобы по дороге не высыпалась махорка. Обухова, завернувшись в пуховый платок, сидела на низенькой табуретке у печи и сурово смотрела в огонь. По смуглому лицу ее скользили тени.

«О, как ее любят, должно быть!» – вдруг вся содрогнувшись, подумала Дина.

Гимназист со странной фамилией Минор дотронулся до ее локтя.

– Я знаю, что вы стихи сочиняете, – пробормотал он. – Не желаете ли пойти на закрытый поэтический вечер? Двое очень великолепных поэтов выступят. Из крестьян.

– Крестьяне? – надменно переспросила Дина Зандер. – А что это значит – «закрытый»?

– Вот вы посмотрите. – И робкий сутулый Ванюша Минор протянул пригласительный билет.

На белой бумаге с изображением большого крестьянского лаптя в левом углу и двух обнявшихся ветвями весенних берез – в правом наклонными буквами было напечатано следующее: «Совет литературно-художественного общества «Страда» приглашает Вас на закрытый вечер, посвященный произведениям народных поэтов Н.А. Клюева и С.А. Есенина, имеющий быть в четверг, 18 февраля 1916 года, в 8 час. вечера в помещении об-ва «Страда», ул. Серпуховка, 10».

– А кто эти Клюев и – как его? – Дина близоруко сощурилась. – Этот Есенин?

– Я, по правде сказать, сам еще их не видел, – заторопился Минор, – но вот Мясоедов сказал…

– Мясоедов? Он любит поэзию? – Дина всплеснула руками.

– Не то что поэзию… – покраснел Минор, – но новые веянья… Это бесспорно. И все современные люди должны быть причастны…

Он испуганно запнулся.

– Ну, что же… – задумчиво и медленно сказала Дина. – Пожалуй, пойдемте. А то всё: уроки, уроки…

Лотосова Татьяна Антоновна. Родилась в Москве, в Первом Труженниковом переулке, скончалась в Москве, в Первой Градской больнице, от третьего инфаркта. За четыре дня до смерти рассказывала медсестре Вере Анохиной:

– Самое трудное было оставить Илюшу. Что сказать? Куда я иду? Одна, в такую метель? Время военное.

– И как же вы? – спросила Анохина.

– Сказала, что иду к врачу по женским болезням в Староконюшенный переулок. Что сильные боли внизу живота. А там тогда правда жил врач, старый немец. И звали его Отто Францевич…

Доктора звали Отто Францевич, он был похож на цыпленка – весь в желтом цыплячьем пуху. Таня Лотосова нарочно прошла мимо дома Отто Францевича, словно пыталась обмануть саму себя. В окнах докторской квартиры горел свет.

На Малой Молчановке вдруг поднялся ветер и морозным снегом осыпал ее всю с головы до ног, дыхание перехватило.

«Куда я иду? – подумала она, и ветер тут же налетел снова, пытаясь поймать ее мысли и их унести. – Няня говорит, что нужно замуж выходить, «не дело с ребенком без мужа». А может быть, он меня замуж возьмет?»

Она засмеялась. Ах, Господи Боже, какая нелепость!

«Зачем я иду?»

«Затем, что он позвал тебя, – ответил внутри ее кто-то, и она остановилась, прислушиваясь. – И снова пойдешь, если он позовет. Да что там – пойдешь! Побежишь!»

Она закрыла лицо муфтой и побежала. Вот дом, вот парадное.

От Александра Сергеевича пахло спиртным, глаза его сильно блестели.

– Боялся, что ты не придешь, – прошептал он, снимая с нее зимнюю жакетку.

Таня наклонилась, расстегивая ботики.

– Позволь мне, я сам, – дрогнувшим голосом сказал Александр Сергеевич.

– Не надо! – взмолилась она. – Я прошу вас…

Александр Сергеевич опустился на корточки и снизу посмотрел на нее блестящими глазами.

– О чем ты? – счастливо и бессмысленно сказал он. – Теперь уже поздно просить… Опоздала.

Он снял с нее ботики и аккуратно – немного дрожащими руками – поставил их под вешалку. На вешалке висела темная женская шубка. Таня поняла, что это ее шубка, умершей Нины Веденяпиной, и чуть было не спросила, зачем она все еще здесь. Александр Сергеевич очень осторожно обнял ее за талию и повел в столовую. Она обратила внимание, что и столовая, и смежный с нею кабинет слабо отоплены и тускло освещены.

– Замерзла? – спросил он. – Может быть, чаю?

Она покачала головой.

– Мне сон сегодня снился, – засмеялся Александр Сергеевич. – Дурацкий сон, детский: как будто я поднялся над землей и летаю. Проснулся и думаю: что за чертовщина? А нет, сейчас вижу: и впрямь ведь летаю!

Он опустился на первый попавшийся стул и резко посадил ее себе на колени.

«Опять, как тогда…» – слабо подумала Таня.

Очень горячими руками Александр Сергеевич принялся расстегивать ее платье. Застежка была сзади, на спине, и Танины волосы мешали ему.

– Нет, – пробормотала она, – так вы не сможете… там есть еще кнопка…

– Не бойся, смогу, – засмеялся он. – Уж сколько я кнопок расстегивал в жизни…

«Зачем он это говорит? – сверкнуло у нее в голове. – Я об этом ничего не хочу знать…»

– Я всё расскажу тебе, – словно подслушав ее мысли, прошептал Александр Сергеевич. – Давно собираюсь тебе рассказать.

Он наконец справился с застежкой и теперь стягивал вниз платье.

– Какая красивая, господи! – почти простонал он. – Зачем я тебе? Старый олух?

Таня начала дрожать, хотя в комнате, как показалось ей, становилось всё теплее и теплее.

– Ты боишься меня?

– Я не вас боюсь, – прошептала она, – а того, что вы опять куда-нибудь исчезнете.

– Я исчезал, пока мог, – странно сказал он, целуя ее в губы и подбородок.

– Что значит – мог?

– Ну, есть же у меня какие-то представления о порядочности! – воскликнул он, словно удивившись ее вопросу.

Таня обвила его шею руками и пристально посмотрела на него.

– Что ты пытаешься понять, девочка? – пробормотал он.

Ей показалось, что он пьянеет на глазах. Язык его слегка заплетался, глаза слишком сильно блестели.

– Что ты смотришь на меня, как будто я уже виноват перед тобой? – Он вымученно и брезгливо улыбнулся. – Устал я быть всё время виноватым!

Она поняла, что он опять говорит о жене, но эта вымученная, брезгливая улыбка испугала ее. А вдруг это он рассердился на что-то?

– Я так вас люблю! – прошептала она, прижимаясь своим лицом к его лицу, и, еле дотрагиваясь раскрытыми губами, в переносицу поцеловала его.

Александр Сергеевич на секунду закрыл глаза, словно давая себе время как следует насладиться этим дрожащим поцелуем.

– Тогда не дури, – просто сказал он. – Не спорь со мной, слышишь? И не задавай мне ненужных вопросов.

Встал, не переставая обнимать ее. Потом резким движением подхватил ее на руки и понес. Но странно: не в спальню, а в маленькую боковую комнату, где стояла изогнутая неудобная кушетка с наброшенным на нее мохнатым коричневым пледом.

Он всё еще спал… Он заснул, не выпуская ее из объятий, и для того, чтобы уйти, она осторожно разжала его руки, не хотела будить. Через шестьдесят лет, рассказывая пунцовой от любопытства медсестре Вере Анохиной об этом вечере, Лотосова Татьяна Антоновна, не подозревавшая, что через четыре дня ей предстоит большое и ответственное путешествие вдоль сквозящего рядом с нею ослепительного облака, к которому нельзя слишком приближаться, поскольку оно обжигает, но нельзя и удаляться от него, поскольку другого источника света пока еще нет, – Лотосова, которой через четыре дня предстояло узнать наконец всё то, о чем никто из нас не хочет ни разу подумать как следует, а если вдруг кто-то решится и примется думать, то быстро дойдет до слепящего света в том случае, если он верует в Бога, и столь же ужасно и быстро наткнется на черную тьму с черепами и смрадом в том случае, если он мелкий безбожник, – Татьяна Антоновна Лотосова, которую это ждало совсем скоро (четыре земных тихих зимних денечка), так старательно и взволнованно описывала медсестре Анохиной этот шестидесятилетней давности вечер, как будто он был ей важней самой смерти.