Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

— Договорились, Пантелеймон Севастьянович.

Нефедов повесил трубку. Почему утром? Утром, когда он, Нефедов, намеревался продолжить поездки с Нестеренко и Бахметьевым, поручить еще кое-что Пете, самому вникнуть в материалы Сыпчука — Геца — Старицына, в самое горячее время он должен быть на приеме у Хазарова… Что-то тут не то.

У него мгновенно возникла мысль зайти в автомат и позвонить снова Хазарову, и он уже направился к телефонной будке… Но остановился.

Он не стал звонить Хазарову. Он направился домой. И впервые за последнее время на душе у него стало смутно.

Зато все звенело и пело в душе Нестеренко.

Первое: они накрыли такую банду… Второе: сам Хазаров оказывал ему внимание… Даже сердце, словно нарочно, вдруг отпустило и не беспокоило Петра Евдокимовича, не болела и печень… А уж о Нефедове как сопернике ему и думать сейчас не хотелось — ничтожный он человечишко, куда ему… И вообще почувствовал он себя здорово, при деле — как во главе конного отряда: «Конная Буденного, та-ра-та-та-та-та…»

И, бодро вскинув свою серебристую большую голову, выпрямившись, он шагал к Хазарову домой.

— «Конная Буденного, та-ра-та-та-та-та…» — напевал Нестеренко, заходя в лифт и нажимая кнопку пятого этажа.

— Понимаете, Петр Евдокимович, — говорил ему через полчаса у себя в комнате гладкоголовый и черноглазый Хазаров, наклоняясь и доверительно трогая за рукав, — понимаете, как бы это выразиться поточнее… Если мы с вами так уж сразу и громко заявим: «Смотрите все! Мы поймали жуликов!» Ну так, приблизительно… Если мы так с вами прямо и заявим, то что из этого получится? Нет-нет, я понимаю, конечно! Зло надо карать, и жестоко карать! И мы его покараем! — Хазаров стукнул ребром ладони по столу, на котором стояли коньяк и закуска. — Мы сделаем все, чтобы эти жулики, — а ведь вы сами говорите мне, что работа комиссии выяснила: там сидят жулики! Так? Так вот, жуликов мы накажем… Но! — При этих словах Пантелеймон Севастьянович поднял вверх указательный палец и сделал паузу. — Вы давно на пенсии? — осведомился он, все еще держа вытянутым вверх палец.

— Нет, год всего, — ответил Нестеренко, внимательно его слушая.

— Так, год. Ну, раз год, значит, вы не могли, работая в своем управлении… Вы в сотом работали?

— В сотом.

— Так вот, работая в своем сотом управлении, вы не могли не слышать о СУ-17. А? Ну то-то! А ведь эта пара Бахметьев — Барнгольц заправляет там уже чуть ли не восемь лет. Восемь лет! А я не ошибусь, если скажу, что, по крайней мере, последние пять лет это управление было на хорошем счету. Ведь так? А, то-то и оно… Так что же нам теперь делать?

— Но, Пантелеймон Севастьянович…

— О, нет-нет! Погодите, погодите! — замахал руками Хазаров. — Погодите! Я знаю, что вы мне сейчас скажете… Вы скажете так: жульничество есть жульничество. Так?

— Ну, так примерно…

— Ага! Так разве я с этим спорю? Нет! Я с этим и не спорю. Но вы ведь умный человек, Петр Евдокимович… Вы понимаете… Ведь если это злополучное СУ-17, которое из года в год работало, перевыполняло план, внедряло технику, сдавало объекты и т. д., и т. п., и пр., и др. Короче: если оно не далее как этой весной получило переходящее Красное знамя… Да, вот именно! Разве вы об этом не знаете? — Хазаров недоуменно поднял свои пушистые брови. — Вот именно — знамя? Так вот вдруг в это злополучное передовое — я подчеркиваю: передовое! — СУ, если в это СУ приезжает ревизионная комиссия и обнаруживает… Обнаруживает то, что вы со своей комиссией обнаружили… Послушайте, так это что же получается? А? Как же мы скажем об этом? — Тут голос Хазарова поторжественел. — Как же мы скажем об этом народу?! — прогремел он, но потом снизил тембр и добавил просто: — Людям… Как же мы скажем об этом людям? А? Вы же понимаете, какой это нехороший моральный фактор! А ведь мы должны с вами людей воспитывать, это наша прямая обязанность… А тут что же получается? Лучшее СУ в городе, работало, перевыполняло план, знамя… И вдруг… Что же получается? Получается, что это был блеф?.. А?.. И мы этому блефу вроде как бы поверили?..

Нестеренко, пока еще не все понимая, теребил край скатерти в своих больших стариковских пальцах.

Хазаров вздохнул и задумался. Потом продолжал задумчиво:

— Да, это, конечно, наш недосмотр. Кто б мог подумать, а? Кто б мог подумать… — Голос его был теперь негромким и мягким, искренним. — Ведь если б не эта пресловутая анонимка… Да. Но мы с вами должны смотреть вперед, Петр Евдокимович. — Хазаров выпрямился и дернул плечами. — Не назад оглядываться и где-то там темные пятна выискивать и тем самым нашим врагам на руку играть, а вперед смотреть! Думать о том, как сделать все наилучшим образом, как добиться того, чего мы хотим добиться… А? Так я говорю? — В голосе Хазарова звенел металл, уверенностью дышала его фигура.

— Да, так, пожалуй, — сдался Нестеренко. — Я понимаю вас, Пантелеймон Севастьянович, — сказал он…

Уходя от Хазарова, Петр Евдокимович опять попытался запеть: «Конная Буденного…» Но не пелось уже так, как раньше.

Закончился второй день работы комиссии.

ГЛАВА IX

Жену прораба четвертого участка Леонида Николаевича Авдюшина звали Ниной.

Сейчас это была все еще энергичная женщина лет сорока. Правда, энергия ее была несколько иного рода, чем раньше, — она как-то сузилась, область ее применения ограничивалась теперь совершенно определенно: работа, обед и ужин, стирка, дети. Еще детский сад. Правда, здесь они иногда чередовались: утром он, вечером она — или наоборот, но поскольку в последнее время Леонид Николаевич уходил рано, а приходил поздно, часто оба конца приходились на долю Нины.

Сейчас они уже все реже и реже вспоминали те давние события — как-то было не к месту. Разве что иногда четвертого октября, в очередную годовщину их первой встречи, садились вдвоем вечером за стол, уложив спать ребят, и выставляли бутылку сухого вина, пили не спеша и вспоминали. И только в последний раз, в прошлом году, Леонид Николаевич пришел домой поздно четвертого октября, поздно и «не в себе», как называла это Нина, и Нина не сказала ему, не напомнила. А он вспомнил лишь несколько дней спустя.

Вот так же поздно и «не в себе» пришел он домой в сентябрьский день — первый день работы комиссии.

Когда они, два мастера и два прораба — Авдюшин, Агафонов, — сидели в ресторане «Луч» (Леонид Николаевич вложил в долю свои последние деньги, остаток той части прогрессивки, которую утаил от Нины), все расцвело для него и казалось необыкновенно значительным. Даже свету в «Луче» вроде как прибавилось.