Невеста - Карина Демина

Здесь же комната. Своя.

И кровать.

И простыни льняные. Одеяла из теплой шерсти. Длинные ночные сорочки, словно вернувшиеся из прошлой, довоенной жизни. Обязательный стакан молока перед сном и, конечно, овсяное печенье.

И мамино предостережение уже кажется глупым.

Как оставить столь замечательное место? Да и зачем?

Мы ведь приносим пользу: шьем одежду для солдат, которой нужно много, щипаем корпию и разбираем травы, что приносят из сада при храме. Работы всегда хватает, но она в радость… и когда война закончится, мы останемся здесь.

Королева добра к неразумным своим дочерям: Мать-жрица повторяет это ежедневно. И мы вместе благодарим королеву, от души, ибо память о лагере слишком жива.

А коридор во сне бесконечен.

Я знаю, куда идти, – до первой развилки, а потом налево, где между пилястрами скрыта неприметная дверь. Она выводит на кухню, а в кухне имеется дверь другая. Конечно, она заперта, но… старшая повариха всегда оставляет окно приоткрытым: выветривает помещение, где за день скапливается слишком много жары и запахов.

На сей раз Мать-жрица встречает меня на кухне.

– Что ты здесь делаешь, Эйо? – спрашивает она и протягивает руки, словно желает обнять. – Ты заблудилась?

Она знает правду – я собралась бежать.

И она не верит, что у меня получится.

Да, храм – не лагерь, он почти не охраняется, но никто и никогда еще не уходил отсюда. Наверное, потому что желания не появлялось. А меня гонит страх.

– Или ты решила уйти? – Теплая рука касается волос. – Зачем, Эйо?

Затем, что я не хочу услышать зов грозы. Но этого говорить нельзя.

– Я… хочу домой. – Ложь слетает легко.

– Здесь твой дом, Эйо.

– Но мама…

Я понимаю, что она меня не отпустит, но пока мы разговариваем, шанс есть. Он прячется в моем рукаве, согретым клинком прижимаясь к коже, а деревянная рукоять, давным-давно треснувшая, но замотанная бечевой, мокра от пота.

– Я понимаю, дитя. – Мать-жрица наклоняется и целует меня в лоб. – Ты тоскуешь по своим родным, но их больше нет. Мир жесток. И с этим придется смириться.

Я соглашаюсь: жесток и лжив.

– Нельзя вернуть того, кто ушел. Но надо жить дальше.

Не с ней и не здесь.

Нож сам соскальзывает в руку, и я бью.

Раз, другой, третий… и с каждым ударом все больше ненависти. Гнева. Ярости. А разума не остается вовсе. И только когда руку сводит судорога, я отступаю.

Мать-жрица укоризненно качает головой, она проводит ладонями по животу, стирая кровь, словно краску. На тончайшем шелке не остается ни пятнышка.

– Ты все равно не сбежишь, – говорит она, глядя на меня с жалостью. – Будет только хуже.

– Нет!

Узкие ладони сложены лодочкой, и в них уже не кровь – черные алмазы.

– Возьми…

Она не пытается мне помешать. Никогда не пытается, только протягивает те камни, которые в реальности лежали в ее кошельке. Полторы дюжины черных алмазов, идеальных в каждой грани своей.

– Возьми, Эйо. Или ты хочешь оставить их?

Во сне камни падают мне в руки, и я плачу от боли – до того они горячие…

– Не убежишь.

Я уже давно не кричу во сне, привыкла из кошмаров выскальзывать молча, впиваясь зубами в плащ. Ну или не в плащ.

– Плохой сон? – Оден так меня и не выпустил.

– Угу. – Челюсти свело. Следовало признать, что плащ был много мягче, чем шкура Одена.

Сон. Плохой.

Храм остался далеко, а также черные камни и девушки… я ведь могла кому-то рассказать про то, что видела, вернее, слышала. Открыть дверь. Взять с собой.

Спасти.

Но мне было так страшно… Они все верили Матери-жрице и сообщили бы про готовящийся побег.

Наверное.

– Извини. Вообще-то у меня нет привычки кусаться. – Я все-таки сумела выпустить руку Одена.

А собственная, в повязке, затекла, но дышится почти нормально. И если так, то обошлось без переломов. Зря паниковала…

– Знаешь, – Оден не позволил мне подняться и съехавший плащ подтянул, укрывая, – многие думают, что достаточно раз перекинуться – и все… На самом деле после первого превращения начинаешь сильно меняться. Приятного мало, в каком бы обличье ни был, все болит, ноет и тянет. Мне тогда казалось, что ничего страшнее в жизни не произойдет. А хуже всего с зубами. Старые выпадают, а новые растут медленно… и чешутся зверски. Я с ума сходил. Жевал все… ну как жевал, мусолил.

Сложно представить, но я попыталась.

– Потом, когда вроде и зубы полезли, стало еще хуже. Зуд буквально с ума сводил. И я грыз… что видел, то и грыз. Отцовский стул сожрал, потом полдня в кладовке прятался и луком пропах. И еще у нас балюстрада была из мореного дуба… твердый, помнится, был, занозистый, надолго хватило. А полочки в библиотеке – ерунда… Мне наша старая кухарка пыталась бычьи мослы подсовывать.

– Не понравились?

– Они сырые. И в крови. Мерзость совершеннейшая, хотя когда ничего другого не оставалось, то и они уходили. Однажды я немного… увлекся и себя же за хвост цапнул.

Я фыркнула, представив это. А смеяться все-таки больно.

– Ага, знаешь, как больно было? – Он и сам улыбается.

– Не знаю. У меня нет хвоста.

– А у меня есть… был.

Оден замолкает и, притянув меня поближе к себе, трется носом о шею.

– Спи.

Попытаюсь, хотя все равно на языке вопрос вертится, неуместный и почти неприличный.

– Скажи, если поправишься, то сможешь… снова когда-нибудь обернуться?

– Не знаю. Я думал об этом. Возможно, когда спина заживет, жила откликнется на мой зов. А возможно, и не откликнется.

– И что тогда?

– Ну… ничего, наверное, буду жить как есть.

Калекой? Пожалуй, даже хуже. Я представила себе, что выгорела дотла, лишилась и тех крох силы, которые имела. И жить дальше? Получится, жить-то по-всякому получается, но… это же мучительно.

– Эйо, – он подул мне на шею, – я шел воевать. И я знал, что меня могут ранить. Убить. Взять в плен. Потери неизбежны. Весь вопрос в удаче. Я свою израсходовал, но страдать по этому поводу остаток дней глупо. Можно найти занятие интересней.

– Какое?

– Карпов буду разводить. Зеркальных.

– Лучше форель. – Как-то не увязывается у меня в воображении Оден с зеркальными карпами.

– Чем лучше?

– Ну… благородней, что ли.

– Аргумент. – В шею дышать не прекращает, но, коснувшись носом уха, шепчет: – Спи.

Сплю. Придремываю, закрыв глаза и почти успокоившись.

Дыхание горячее и какое-то… нежное.

Больше не было ямы. И темнота тоже отступила.

Травы. Старая терраса осколком дома, который находился где-то вне сна. Запах дерева и сена.

Вот только звук остался.

– Это чтобы совсем уж резко обстановку не менять, – сказала королева Мэб. – Видишь, как я о тебе забочусь?

Оден отвернулся. Попытался. Но куда бы он ни поворачивался, снова видел ее, иную, нежели обычно. Босоногую, в простом платье, с распущенными волосами.

И вместо короны Лоз и Терний – венок из ромашек и васильков.

Еще одна ложь?

– Почему? Думаешь, мне сложно сменить обличье? – Она сидела на перилах, за которыми открывалось серо-сизое травяное море. Волна катилась за волной, тянулась к бледной руке, выпрашивая королевскую ласку. – Кстати, это то, что вокруг тебя. Мне показалось, что ты захочешь увидеть.

– Что тебе от меня надо?

Она не уйдет, пока не получит то, за чем явилась.

– Тебя. – Королева покачивала ногой, и белая ножка ее то показывалась в складках платья, то исчезала. – Ты же знаешь. Ничего не меняется…

– Я больше не твой.

– Пока еще не совсем мой, – уточнила королева. – Но ведь игра продолжается… зря ты дал это обещание.

Она – мираж. Плод воображения.

Голос его больного разума.

– Если тебе так больше нравится думать. Но обещание все равно зря дал. Для вас обоих будет лучше, если ты пойдешь до конца. Это ведь не сложно – убить. Резать необязательно, только глупцы полагают, что чем больше крови, тем верней ритуал.

– Прекрати.

– Не перечь королеве. – Она вытащила из венка ромашку и принялась отщипывать белые лепестки. Ветер подхватывал их и уносил, скрывая между волн. – В конце концов, это просто неприлично. И небезопасно. Ты же не хочешь вернуться в яму?

Взмах руки, и больше нет травяного моря.

И той, другой королевы.

Но яма, такая знакомая, родная почти уже яма. Оден проводит по стене ладонью, удивляясь тому, что помнит каждую трещину, каждую выбоину, каждый камень, вросший в эту плотную чужую землю. В его снах яма реальна.

– И боль, уверяю тебя, тоже. Ты ее почувствуешь, если я захочу.

Белое платье сливается с белой кожей, и королева Мэб выглядит нагой.

– Я тебя выпустила, но я тебя не отпускала. Не забывайся.

Сон. Просто сон. А любой кошмар можно выдержать, даже тот, в котором королева Мэб подходит настолько близко, что через смрад ямы пробивается ядовитый аромат ее туманов.

– Ты же не хочешь в следующий раз очутиться в пыточной? – Острый янтарный коготь касается века. – Или решетку вспомнить… Видишь, вот мы и достигли согласия. – Коготь описывает полукруг. – А резать горло действительно не стоит. Лучше шею сломать. Безболезненно. Милосердно. И быстро. Она и почувствовать ничего не успеет.