Семья - Владимир Рублев

— Только ли на этом? Мне, например, больше известно. Говорят, что не любят транспортники нового начальника. Верно это?

Коротовский сдвинул брови:

— Рабочий класс уважает справедливых людей, Семен Платонович, а этот... школьник... Э, да что там говорить! Выучат, извините за выражение, молокососа, а он и начинает мнить о себе... А того не поймет, что на наши, народные деньги учился...

— Верю, верю... — перебил Шалин. — Но только анархистом коммунисту нигде не позволено быть. Знаешь это сам, не мне тебе объяснять...

— Знаю, конечно, — сдвинул брови старый горняк. — Да только очень уж быстро нынешняя молодежь нос-то кверху задирает...

— А вот и надо подсказать. Доказать, что все мы — и молодые, и старые — делаем одно общее дело... Заметь — общее... А все эти дрязги только отвлекают нас, отнимают столько времени... Но не в этом дело, я с тобой совсем о другом, Николай Филиппович, хочу поговорить...

Шалин встал и, пройдясь по кабинету, остановился за стулом Коротовского.

— Нас с тобой, партийцев, не может не волновать такое положение на участке. А ведь у вас семь коммунистов там... Почему никто не задумался, не встревожился, что работать стали день ото дня хуже, почему не помогли Зыкину?

— Не обращался он, а Санушкин, наш партгруппорг, не догадался такого вопроса поставить перед коммунистами.

Коротовский поймал мгновенную усмешку Шалина и подумал, что говорит первые подвернувшиеся слова. «Эк, куда я полез...» — досадливо поморщился он.

— Вот об этом Санушкине я и хочу говорить... — Шалин отошел от Коротовского, задумчиво прошелся до стола. — Вот об этом я и думаю, Николай Филиппович... — повторил он. — Санушкин хороший машинист, но, мне кажется, в партгруппорги не годится. Понимаешь, совсем недостаточно для партийного руководителя группы быть только передовиком самому... Так ведь?

— Понимаю... Трудная работа, — согласился Коротовский.

— Трудная? А по совести-то говоря, чем трудней работа, тем она интересней. — Шалин помедлил и вдруг сказал: — Значит, справишься с этой работой?

— Конечно, то есть как я... — с этой работой?! Но ведь...

— Санушкина придется освободить. Руководство группой, как я думаю, коммунисты поручат тебе, Николай Филиппович.

— А выйдет что у меня, Семен Платонович? Это все же с людьми работать, а не машину водить.

— Люди-то такие, как и ты, почему же не выйдет? Смелей, уверенней берись за дело... Дело-то, сам знаешь, смелых любит... И в первую очередь помоги Зыкину разобраться во всем.

— В чем помощь-то нужна? Он же грамотный, сам все знает.

— Опыт грамотой не приобретешь, так ведь? У тебя, Николай Филиппович, — опыт, у Зыкина — знания, да вам сам черт не страшен будет! — Шалин подал руку. — Ну что же, договорились? Не мне тебя учить, какую помощь нужно Зыкину, сам на месте увидишь. Но сделай так, чтобы это была настоящая помощь... Личные отношения в сторону... А потом, я уверен, вы еще как сдружитесь, водой не разольешь...

Идя домой, Коротовский во всех мелочах вспоминал разговор с парторгом. Значит, помочь надо Зыкину... А как помочь, коли человек этой помощи, может быть, не желает? Эх, нелегкое это дело.

16

Начальник шахты пришел в этот вечер к Комлеву.

— Ну, Петр Григорьевич, принимай гостя. Привык к вашему дому, когда здесь раньше жил.

Переступив порог, он сразу же скинул плащ и прошел в комнату спокойным, ровным шагом, словно был в собственной квартире.

— А моя старуха обижалась на вас, Иван Павлович, — поднялся навстречу старый горняк. — Не заходит, говорит, загордился...

— Ну, уж это ты прибавил, — Феоктиста Ивановна появилась из кухни, вытирая на ходу передником руки. — Здравствуй, Иван Павлович! Знала я, что нашего дома ты не минуешь. А что не к нам жить-то пошел?

— Дочка у меня здесь работает, Феоктиста Ивановна. Она тут без меня квартиру разыскала...

— Ну, молодым-то, конечно, до нас, стариков, дела нету...

И завязался разговор, что, мол, молодежь-то теперь идет своей дорогой и все-то у нее свое, непохожее на прежнее.

Феоктиста Ивановна стала накрывать на стол. И тут Иван Павлович вспомнил.

— А где же у вас квартирант?

— Валентин? А он вон там, в комнате, сидит что-то пишет. — Феоктиста Ивановна приблизилась и вполголоса продолжала: — Боюсь я, уж не сделалось ли что с парнем: до полночи все пишет и пишет, что пишет — бог его знает.

— Пишет он, конечно, что-нибудь деловое. Ты, жена, тень на парня не наводи, — прервал ее Петр Григорьевич и обратился к Ивану Павловичу: — Насчет Валентина я ничего плохого не скажу... Умный, толковый парень... С Геннадием моим они часто как разведут философию, диву даешься: откуда они что знают? Так Валентин моему Генке ни в чем не уступает... А Геннадий-то у меня во всех классах да и в техникуме только отличные отметки получал.

— Ну, и о чем они говорят? — заинтересовался Иван Павлович.

— Да разное...

— Ну, а все же?

Петр Григорьевич улыбнулся — может, Иван Павлович шутит? Но тот настаивал на своем, и Петр Григорьевич попытался вспомнить:

— Ну, к примеру, что-то насчет того, как любовь помогает жить и работать. Вчера спорили. Да он лучше сам расскажет, а я и не припомню всего-то... Пойду позову его.

— Нет, нет... Лучше сам, Петр Григорьевич, как можешь...

— Да я о любви и не умею говорить, Иван Павлович... Сам знаешь, как мы раньше любовь-то понимали... Лишнего разговору не заводили: полюбится — женись. А нынче еще и обсудят, да не просто о себе, а так говорят: если в плохую сторону влияет любовь на твою работу — не женись, ищи другую. А, по-моему, не так надо делать: если полюбится — женись, а насчет того, как влияет любовь на работу — так на то ты и мужчина, чтобы бабе не поддаваться, настой на своем, и все будет хорошо.

Было видно, что Петр Григорьевич частенько слушал разговоры сына и Валентина, и у него выработав лось свое особое мнение по многим вопросам.

А Иван Павлович сидел, слушал и думал, что вот заставил рассуждать о любви старика, а все из-за того, что приехала Юлия Васильевна и привезла письмо Нины Павловны. Сестра просила узнать, как живет Валентин и что он думает делать дальше. Но только узнать так, чтобы он не обиделся. Когда Иван Павлович прочитал ее письмо, он улыбнулся:

— Это, выходит, что я должен любовью заняться? Ты, может, как-нибудь сама, Юля, узнаешь?

— Нет, нет, надо срочно, а то Галина-то скоро рожать будет... А ты старший, должен натолкнуть их на правильный путь...

— Ну, ну, ладно...

Юлия Васильевна привезла письмо Валентину от Галины. Это письмо и сейчас лежало в кармане Ивана Павловича.

«Надо отдать», — подумал он и поднялся.

Валентин, действительно, писал, разбросав по столу листки бумаги. При входе Ивана Павловича он с шумом собрал их и закрыл книгой.

— На-ка, тебе прислали... — подал Иван Павлович ему письмо и повернулся обратно. — А потом зайди к нам, вместе и ответ напишем.

Он ушел, а на краешке стола остался конверт. Валентин разорвал его. И едва первые строки, писанные таким знакомым, таким понятным почерком, были уловлены глазами, до него с мгновенной ясностью дошло: да, это писала она, Галина.

Опущены руки, в одной из которых полусмятый лист письма. Нет, нет, это не примиренье, это — скорее всего — гордая обида на него; она, эта обида, чувствовалась в каждой фразе письма. Но что заставило ее писать? Или она хотела просто высказать наболевшее на сердце, не забыв упомянуть и Зину?

Тяжело стало на сердце Валентина. Выходит, виноват во всем он, уехав в Ельное. Кстати, и Зина упоминается... Нет уж, Галя; если двое не могут сами решить свою судьбу, к чему вмешивать еще и третьего человека... Третьего... А как же тот, третий, как же Бурнаков? Или... уже наигрался? Не потому ли, Галинка, и пишешь ты мне, что тебе уже некому высказать обидные слова? Да, да... вы были с Бурнаковым прежде очень счастливы, а что же сейчас случилось? Нет, писать я тебе не буду, не нужно обманывать себя.

Валентин устало поднял письмо... Сын... Сын? У них будет сын?!

Он вскочил и, хотя строчки прыгали у него перед глазами, быстро прочитал конец письма, где Галина писала о будущем ребенке... И счастливо — словно завороженный этим чудесным словом «сын» — улыбнулся, открыл ящик стола и выхватил чистый лист бумаги.

Вскоре письмо, восторженное, грешащее всеми возможными ошибками и стиля и логики, было написано, он перечитал его, но запечатывать не стал, а просто опустил голову на сжатые руки и закрыл глаза. Да, да, он прав, не уехав далеко от Шахтинска, иначе он бы долго не знал о сыне. Интересно, почему врачи говорят ей, что будет сын, а не дочь? Или это она сама выдумала? Все же, как просто дать человеку жизнь... Это хорошо, что будет малышка, похожий, конечно, на него, Валентина... А вдруг не на него, вдруг?..

Валентин поднял голову, счастливое выражение на лице тускнело, в глазах появилось что-то тревожное и злое... Интересно, как далеко зашли отношения Галины и Бурнакова... Нет, нет, не может этого быть... И все же.