Вверх тормашками в наоборот (СИ) - Ночь Ева

Почти год он провёл в глуши — слабый, беспомощный, с плохо заживающими ранами… Мать навещала его. Гладила прозрачной рукой по здоровой стороне лица, что-то шептала, рассказывала… Он помнил только обрывки слов — фрагменты, похожие на старые свитки, растерзанные на клочки и разбросанные далеко друг от друга…

"Не отвергай того, что падает тебе на голову" — это оттуда, из сна и слабости, бредовых видений и нежной любви, которой он так и не напился за эти краткие встречи…

Иногда она приходила с Милой — почти не разговаривающим запуганным зверьком, что сидел в самом тёмном углу, вздрагивая от каждого шороха. В хилом костлявом ребёнке он чувствовал силу — непонятную и непонятую тогда.

Почти всё казалось ему искривлённым пространством, заполненным звуками, движением, тенями и яркими вспышками света. Келлабума говорила, что так он получает дар: через боль и небытие, ощущения и любовь, которой вечно не хватало, но он знал, что она была. В воздухе, дающим кислород, твёрдых руках Келлабумы, девчонке, что не могла произнести ни слова без заикания, полупрозрачной женщине, готовой умереть, только чтобы он жил…

"Никогда не женись без любви, сынок, даже если эти земли провалятся сквозь твердь", — это тоже оттуда.

Дурацкий поединок с Пиррией — из тех же времён. Наверное, он ввязался в него, потому что был слаб и не мог контролировать мысли, желания, эмоции и силу. Она — молодая, самоуверенная сайна, он — жалкий ублюдок, выродок и уже урод, ещё не оправившийся от ран и боли…

На самом деле, победивших не было: за свою дерзость он расплатился двумя неделями беспамятства, но Пиррия об этом не знала.

Долечивали его уже стакеры — жестокие, бесшабашные, похожие больше на зверей по повадкам, инстинктам, обострённой чувствительности, умению изворачиваться, исчезать, балансировать. Он сравнивал их со всполохами драгоценных камней, когда пытался почувствовать силу. Он видел их разноцветными осколками стекла: чистыми и тусклыми, с комьями грязи и налётом от древних нектаров; острыми, опасными, смертоносными; тупыми, непробиваемыми, способными задавить тяжестью; тёмными кусками, полыми внутри и обязательно хранящими что-то там, в тщательно скрываемой пустоте…

Все вместе они были Братством, не способным на мягкость и жалость, но умеющим лечить любые проблемы делом, а не пустыми словами.

Они поставили его на ноги, всучили в руки оружие и заставили выживать изо дня в день, из часа в час, не давая ни минуты передышки.

Они бросали его в грязь, под проливной дождь, топили в озёрах и лужах, расшибали о мейхоновые стены или каменные кладки, заставляли бродить в вонючих пещерах, танцевать танец смерти чаще, чем пить воду, забывая об искорёженном бедре… Они вообще вели себя как последние сволочи и мерзавцы, но только благодаря им он выжил и стал тем, кем есть.

Ему уже не хотелось возвращаться в замок, но однажды ночью привиделась Мила — жалкая, забитая, несчастная. Какое сердце выдержит такое? А у него оно ещё билось в груди и помнило.

Он успел вырвать сестру из когтей безумия. Смог в этот раз убить Пора. Хладнокровно, не напрягаясь, без эмоций. Как самую слабую нежиль — мерзкую и отвратительную. Вряд ли оставалось что-то человеческое в этом мешке с дерьмом, наполовину наполненным драном — хмельным дешёвым кабацким пойлом, но он не стал убивать его просто так из-за угла или в ловушке, как задумывал когда-то в детстве. Вызвал на поединок и всадил клинок в горло. По самую рукоятку. Ни ярости, ни злобы, ни жалости. Ничего. Только пустота и брезгливость.

Мать уже угасала, дотаивала, собираясь на небеса. Не вставала и почти не разговаривала — шелестела что-то бескровными губами. Её слышал и понимал только он.

Он перенёс её на руках в сад — единственное пристанище, где Ама долгие годы, постепенно превращаясь в тень, могла любовно выплёскивать остатки своей души. Сюда не добрался даже Пор: сила тверди отводила пьяные шаги от этого места.

Последние часы жизни она провела среди растений, оглядывая остывающим взглядом цветы и деревья, которые помнили её руки. Вдыхала воздух и тихо плакала, роняя невесомые слезинки. Он был с ней до последней секунды, до последнего глотка жизни, что вошёл в неё тихо и неглубоко, а вышел прозрачным облачком и устремился ввысь, покинув наконец-то иссохшее тело.

Геллан смотрит сухими глазами в темноту. Нулай. Так звали, наверное, его отца — всадника в маске на чёрном коне. Кто он, что с ним случилось?.. Мама никогда не рассказывала об этом человеке. Как будто его и не было на свете. И что знает Иранна, если через столько лет узнала штаны его матери?.. Что хотела сказать, признавшись в этом знании так открыто, резко и неожиданно?.. Предупредить хотела или предостеречь?..

Иранну бесполезно расспрашивать. Шкатулка без дна, откуда временами обязательно что-то выскакивает, и только она знает — что и зачем, но никогда не расскажет об этом прямо.

Он проводит горячей ладонью по лицу. Делает несколько шагов и попадает в тайную комнату. Здесь — всё его стакерство. Поблёскивает лезвиями, помигивает камнями, пахнет кожей и кровью, хотя он знает: всё идеально чистое, готовое в любую секунду облечь тело и лечь привычно в ладонь.

Когда мама умирала, он поклялся ей стать властителем, пока не вырастет Мила. Дал слово, что забудет о стакерстве и позаботится о замке и долине. Его клятвы слышали мать да небо. Откуда же о них знает Иранна?..

Геллан снимает одежду и расправляет крылья. Левое вырывается на волю с радостью, правое — угловато хлопает, зная, что ему никогда не распрямиться… Новые розовые рубцы зудят — он проводит по ним ладонью, ощупывая молодую кожу на шрамах.

Шагнув под струи воды, стоит долго-долго, как под дождём. До тех пор, пока не становится холодно. Холод помогает вытряхнуть из головы вопросы без ответов. Холод помогает перебить воспоминания. Кутаясь в простынь, он падает в постель и почти мгновенно засыпает. До рассвета — ещё пара часов. До рассвета он успеет проснуться и одеться. А пока — спать, наслаждаясь свободой за спиной.

Глава 29. Домашние хлопоты. Дара

Я вскочила, почувствовав что-то. Тело завопило, что так нельзя, мышцы потребовали адвоката, неоткрывшиеся глаза — телефонный звонок другу. Я застонала, послала всех по грибы по ягоды и уставилась на перепуганную бледную моль в углу.

Она была не белой, а желтоватой, отчего казалась больной желтухой и собачьей болезнью — несчастными глазами, когда хочется молча встать и принести какую-нибудь вкусняшку. Мохнатка. Интересно, какая она, когда оборачивается?

— Не бойся.

— Я только принесла чистую одежду, динь.

Можно подумать, если бы она пришла красть, я стала бы орать. Я придушенно хихикнула, представив, как эта моль ворует мои джинсы, ну, или толстовку.

— Вот и молодец. Не бойся. Ты кто?

— Аха, динь.

И тут же бочком начала продвигаться к двери. Экстрим, наверное, у меня в крови, а случай в конюшне ничему не научил, и я вся такая дерзкая сделала стремительный прыжок в сторону Ахи. Тело тут же рассерженно рявкнуло, напомнив о ноющих мышцах. Пытаясь удержаться, я ухватилась за руку девушки. Аха тонко и пронзительно пискнула и посмотрела на меня взглядом умирающего грызуна. Суслик какой-то… Ну, или что-то в этом роде — знаток фауны из меня ещё тот, а тут они чем-то похожи на наших животных, но не совсем.

Было не страшно, а… любопытно. Особенно вот так близко. Аха считала по-другому. Она вырвала лапку из моей руки, как из капкана, и выскочила за дверь. Ну ладно, с этим разберемся позже. Почти тут же в проёме показался Геллан. Я испуганно попятилась.

Чертов самурай. Волосы стянуты, отчего обезображенное лицо слишком явно кидалось в глаза. Судя по всему, он напялил боевой наряд.