Обреченный мост - Вячеслав Демченко

Сочтя вылазку отряда Беседина дерзкой до наглости, но всё-таки вылазкой: «пошумят и опять уползут», немцы были неприятно удивлены, когда, прижав диверсионную группу Хачариди к мечети и уже прочищая горло для партии: «Рус, сдавайся!» — вдруг обнаружили позади себя россыпь стрелков, заполонивших майдан; стрелков неказистых с виду, но достаточно многочисленных и паливших без прежней экономии.

Только известная склонность партизан к вольной фуражировке помогла значительной части штурманн «der SS» (набираемых из лиц не арийской национальности) избежать героической гибели или позорного плена. Стоило «волне народного гнева» слегка забурлить в палаточном лагере разведшколы, как SS Waffen последовали примеру татарских союзников, испокон веку исповедующих фаталистическое: «наступать — бежать, отступать — бежать». Скрылись в лесу.

Не самое умное, что можно было сделать в оперативном партизанском районе, но за неимением выбора…

— Оставь, Тарас Иванович, — подхватил Беседин под локоть грузноватого начштаба, выдергивая его из-за борта «кюгельвагена», откуда тот небезуспешно обстреливал ворота во двор мечети. — Ты уже минут пять, как оттуда нашего Сабаева не выпускаешь.

— Так чого він там мовчки сидить? — испуганно отдёрнул руки от винтовки Руденко.

— Так у него ж акцент татарский, хрен тебя знает, поверишь или нет…

— Ну, так… — беспомощно развёл руками Тарас Иванович. — Показался бы?

— А то у него рожа русская, — хмыкнул Беседин. — Пойдём лучше к этому Ишбеку наведаемся, у которого цельная зондеркоманда СС в винном погребе пряталась. Такой себе, понимаешь, хозяин медной горы. Кто он таков, хотел бы я знать? — спросил Фёдор Фёдорович риторически.

Пашка, толкавшийся всю дорогу в бок, незамедлительно доложил:

— Бывший бухгалтер «винзавода Юлиуса». При наших — счетовод винсовхоза «Солнце свободы», а теперь вроде как ротный здешних «оборонцев», или что-то такое.

— Ты гляди? — удивился Беседин, даже остановился. — Откуда сведения?

— А я видел, как татарский патруль ему докладывался прямо у калитки, на пороге дома.

— Биографию его трудовую, я тебя спрашиваю, — оборвал его Фёдор Фёдорович, — откуда знаешь?

— Так мой батя бухгалтер был, — несколько смутился Пашка, почесавшись в вихрастой макушке. — В Госбанке работал. В Карасубазаре. Таким вот, как этот Ишбек, счета подписывал. А потом — в чайную, как говорится, «на коня», или «на ишака» по-здешнему. Традиция… — запыхавшись от беготни, которой за последние час-полтора выдалось без продыху, Пашка, согнувшись, упёрся ладонями в костистые коленки.

— Понятно… — протянул Беседин. — Вот с этого Ишака, то есть Ишбека, и начнём. Так сказать, воздаяние по заслугам. В этом свете нам даже засада их очень кстати… — добавил он, загадочно щурясь.

— Это на каком таком свете? — недоумённо нахмурился начштаба, споткнувшись о корневища сосен, еле видимые во мгле.

— Ну, понятно, что не на том, — хмыкнул Фёдор Фёдорович, мельком глянув на порозовевшее предрассветное небо. — На этом пока, в свете указаний центрального штаба, так сказать. Будем производить акт этого… как его, холеру… возмездия.

Керчь. Рабочий поселок «Колонка»

Войткевич, Новик и Наташа

— Это дядя Гриша, — прикрыв губы краем платка, отчаянно шипела Наташа, пока возничий в дрянной шинелишке, чуть ли не газетной толщины, приближался.

— Твой дядя? — с сомнением переспросил Яков, вроде беспечно держа на сгибе локтя «маузер», но с пальцем двупалой варежки, просунутым под скобу пускового крючка. — Ну и родственнички у вас, мадемуазель.

— Он мне не родственник, — горбясь так, чтобы платок конспиративно насунулся на лицо, продолжала гусыней шипеть недавняя, а может, и нынешняя (расспросить её как-то не было времени) подпольщица. — Но он и не предатель. Дядя Гриша партизан.

— Дядя Гриша партизан, — со стихотворной интонацией передал «гефрайтер» Войткевич «фельдфебелю» Новику. — Так что нечего тут вам.

Тот отреагировал похоже — всё-таки не один пуд тротила вместе израсходовали.

— Ну да, — кивнул Новик. — Дядя полицай, дедушка староста. Интересно даже, остались тут у немцев честные предатели?

Впрочем, рожа «потомственного полицая» была куда менее одухотворенная, чем у «родственника» профессора.

— Протокольная, — назвал её Войткевич, осмотрев «дядю» довольно скептически.

И впрямь, портретина была — хоть сейчас на стенд: «Их разыскивает милиция» — угрюмая, хронически насупленная и с тяжёлыми складками у рта.

В несколько секунд оценив разведчиков столь же недоверчивым взглядом и, судя по всему, придя к выводу «не нашего ума дело», полицай-партизан хладнокровно поздоровался:

— Здорові були, панове фашисти, — изобразив нечто, отдалённо напоминающее отдание воинской чести.

— Героям слава, дядьку! — хохотнул в ответ Войткевич, поощрительно похлопав по грачиному плечу возничего.

— Що до ваших героїв, не знаю, — пожал плечами тот, отвернувшись к телеге, чтобы устроить сиденье. — А наші всі вдома.

— Хороши герои, — заметил Новик. — По домам они сидят.

— А ось я вас туди й відвезу, — не оборачиваясь, буркнул «дядя Гриша». — Самі на ту хату подивитесь.

«Эски-Меджит». Die Vergeltung

— По-хорошему, Тарас Иванович, надо бы запалить эту деревушку с подветренной стороны, чтобы и пепел снесло куда подальше, — раздражённо проворчал Беседин, отводя комиссара к неровно-прямоугольной дыре, отдушине и оконцу, продолбленному в серой стене, в сплошной скальной породе, в стене настоящего винного погреба, нашедшегося во дворе бывшего счетовода-бухгалтера и пережившего, казалось, не только революцию, но и путешествие Екатерины на юг. Тут, в замысловатом лабиринте бывших погребов, кладовок и хлевов крепости не то, что зондеркоманда СС с губными гармошками, — вся свита императрицы могла бы гулять с оркестром и без всякого стеснения.

Скала, увенчанная мечетью, возвышалась над деревушкой и вообще над долиной, как иллюстративный пример средневекового феода. Каменные склоны с проседью дождевых потоков казались замковыми стенами, против которых и настоящие крепостные, внизу у подножия, выглядели не величественней козьего загона.

— Отже, такі кляті? — сурово нахмурился Руденко, обернувшись на пленных.

К наружности хрестоматийного Бульбы суровость эта — косматая бровь, сползшая на кровянистый от бессонницы глаз, и сердито собранные в «курячу гузку» губы под тяжёлыми усами, — подходила как нельзя кстати.