Таможня дает добро - Воронин Андрей Николаевич

— Ну вот, Антон, лодка. Смотри, какая красавица, береги ее. Я с твоим дедом дружил, вместе в костел ходили, вместе в школе учились. Правда, твоего деда партизаны убили, а я жив.

— Убили, сволочи, — сказал Антон Сокол.

— Я спать пошел, мне вставать рано, а вы тут разбирайтесь. А если что, скажу, что вы лодку без спроса взяли.

— Понятно, — вздохнул Антон, — и мы так скажем. Но лучше, чтобы не пришлось.

— Оно‑то, конечно, лучше. Они звери, если что, лодку в любом случае конфискуют.

Разговаривали громко, не таясь, понимая, что ни одной живой души километров на пять вокруг нет.

— И еще. Там, возле болота, поворот будет, так вы не поворачивайте, плывите старым руслом. А то там две елки на реку завалились. Я все собирался их распилить, да силы уже не те. Сухое еще могу пилить, а мокрое — уже все. Если прилечь хотите, так там, в сарае, сено. И самое главное, не курите.

Контрабандисты переложили свои рюкзаки в лодку. Дед пошел спать. Последнее, что он сделал, так это взял три бутылки, сцедил из них все капли на дно стакана, выпил, аккуратно закрутил пробки, чтобы, не дай бог, не потерялись. Спрятал бутылки в шкафчик, выкрашенный голубой краской, — такой обычно красят кресты на кладбищах, — туда же спрятал и немытые стаканы. Да и зачем после водки мыть, она ж не пачкает и запах хороший.

Сделав все эти, на его взгляд, важные процедуры, старик для порядка пугнул кота. Тот с рыбьей головой в зубах забился под лавку и принялся хрустеть, разгрызая костистый череп подлещика, наперед зная, что старик не нагнется и выгонять его из-под лавки не станет. Также коту было известно, что сейчас, несколько раз ругнувшись, старик вскарабкается на печку и громко захрапит, причем так громко, что будут звенеть пустые бутылки в крашеном шкафчике. Старуха проснется, подойдет к печи и дернет своего человека за ногу. Человек перевернется на бок и храпеть перестанет.

— Я бы еще выпил, — сказал Василий Круталевич.

— Куда уж еще, мы и так три бутылки покатили.

— Может, ты и прав.

Они взяли палатку, которую везли с собой, и прямо в телогрейках, в высоких рыбацких сапогах легли на прошлогоднее сено. Этой же палаткой и накрылись.

Через два часа контрабандисты уже спускались к реке, неся с собой два коротких весла. Весла положили на дно лодки к рюкзакам с вольфрамовой проволокой, а сами вооружились шестами. Здесь, на маленькой реке, с шестами управляться удобнее.

Стоять в полный рост не рисковали. Сокол опустился на одно колено, устроившись на носу, Круталевич сел на корму, и, взглянув друг на друга, мужчины перекрестились. Сокол по–католически — ладонью с левого плеча на правое, Круталевич по–православному — тремя пальцами с правого на левое.

— Ну, в добрый путь. Давай!

Круталевич оттолкнулся от болотистого берега,

лодка мягко и бесшумно заскользила по узкому руслу. Течение было довольно быстрое, и лодку легко несло, оставалось лишь время от времени направлять движение, отталкиваясь от берегов. Минут через пятнадцать мужчины уже основательно вспотели, проклиная выпитую водку и речку, где мелкую, где глубокую, где извилистую, где узкую, проклиная мягкие берега, в которые проваливается шест, как ложка проваливается в кастрюлю с густым борщом.

Небо постепенно становилось светлее и светлее. Звезды гасли одна за другой, словно бы свечки, которые задувает ветер.

— Далеко еще? — спросил Круталевич у Сокола.

— Хрен его знает! Если напрямую, так километра три, а река петляет так, что еще час ковыряться.

— Блин, светло уже будет!

— Светло. Если что, пересидим на том берегу, а ночью — назад.

— Дед крик не поднимет? Ему же мережи проверять. Мы обещали к обеду назад быть.

-—Да пошел он в задницу! Будет молчать как рыба. Ему шум поднимать смысла никакого. Мы ж ему денег дадим, где он их без нас возьмет? У него один доход — с рыбы да с лодки. Наловит — продаст.

Мужчины уже были мокрые от пота. Телогрейки лежали на дне лодки поверх рюкзаков. Пару раз Сокол, пару раз Вася Круталевич зачерпывали ладонями воду, лили на лица, на грудь, на затылок, жадно пили. Река делала очередной поворот. Дно лодки глухо ударилось о дерево.

— Опять завал!

— Дед говорил, ничего нету.

— Он же один плывет, лодка выше идет, Вылезай, подтащим немного.

Сокол выскочил на берег, проваливаясь в раскисший торф выше колен. Нос лодки тут же приподнялся.

— Давай толкай! — прорычал он, помогая лодке перебраться через ствол притопленной ели. Затем взбежал на откос и радостно свистнул: — Двина видна!

— Близко видать, да далеко шагать, — сказал Сокол, не вставая с кормы. — Залезай! Только грязь на берегу оставь, вместе с запахом.

Хутор егеря браславского охотхозяйства Григория Склярова находился километрах в шести от хутора деда Михася. Вернувшись из Москвы, Гриша ничего не сказал ни жене, ни дочери, ни внучке о встрече с Сергеем Дорогиным. Не хотел зря обнадеживать. Сказал лишь, что все в руках божьих, что Бог им, наверное, поможет. И сказал, что придется подождать пару недель, а потом придет ответ. По его лицу жена поняла: что‑то там, в Москве, прояснилось, что‑то произошло, а муж не говорит лишь потому, что боится сглазить.

О деньгах в доме разговоры вообще прекратились, что впустую молоть воздух? Да и деньги такие, о которых и подумать страшно, не то что сказать вслух, — двадцать пять тысяч долларов. Раньше и пять тысяч были суммой астрономической, но их Григорий сумел собрать. А еще двадцать — это казалось фантастикой, сумма абсолютно неподъемная.

Больше всех волновался сам Григорий. В Москве он поверил Дорогину, но, когда вернулся домой, все происшедшее стало казаться ему сном, фантастическим, сказочным. Человек, которого он не видел столько лет, случайно попадается на телестудии и предлагает помощь. Такое могло случиться лишь в кино. Почти все ночи по возвращении из Москвы Григорий не спал. Ложился вздремнуть днем, да и то сон был чуткий, неглубокий. Ему все время чудился шум огромного города, рев моторов, вой сирен и русская речь.

Вот и сегодня он проснулся за два часа до рассвета. Посмотрел на часы и понял, что спал где‑то часа полтора. Он тихо, чтобы не разбудить жену, не потревожить сон дочери и внучки, быстро оделся, прошел в маленькую кухоньку. Сверток с едой, приготовленной с вечера, ждал его на столе. Что в свертке, он знал наизусть, хоть и не видел, как его собирала жена: кусок мяса с салом, полбуханки хлеба, две луковицы и бутылка с молоком.

Он выпил воды, зачерпнув кружкой из ведра, прошел в комнату, где спала внучка, прикоснулся ладонью к стене печки. Изразцы были теплыми.

«Хорошо, печь еще не остыла.»

Поправил одеяльце на внучке. Та что‑то пробормотала, дернулась во сне. Григорий настороженно замер, а затем на цыпочках, боясь, что половица скрипнет под ним, вышел из комнаты, притворил дверь.

— Ты куда, Гриша? — услышал он голос жены.

— Поеду в лес, посмотрю, что там да как. Хочу съездить в шестой квартал, давно я там не был.

— Так далеко? Днем съездишь.

— Все равно спать не могу.

— Я тоже, — сказала жена.

Гриша надел телогрейку и, опасаясь дальнейших расспросов, вышел из дома. В хлеву заржал конь, услышав хозяина. Гриша прямо на крыльце закурил дешевую сигарету, закашлялся, прикрывая рот ладонью.

— Сейчас, сейчас… — сказал он, подходя к воротам хлева. Поднял их, чтобы не заскрипели, не завизжали, и отворил. — Ну выходи. — Теплая морда коня ткнулась ему в щеку. — Да ладно тебе, — потрепал коня по шее егерь и снял с перегородки седло, холодное и влажное, пахнущее конским потом. — Идем, попою водичкой.

Он подвел коня к колодцу. Конь принялся, фыркая и тряся головой с белой звездочкой, пить воду из косо стоящей бочки.

— Ну что, порядок? — спросил Григорий у коня так, как могут спрашивать лишь у доброго друга. Тот, словно бы поняв, о чем спрашивает его хозяин, несколько раз тряхнул головой. — Ну, ну, давай собираться, пора ехать.

Уже через четверть часа Григорий сидел в седле с маленьким старым рюкзаком на плечах. На этот раз ружье Григорий оставил дома. Да и зачем оно ему? Охотиться он не собирался, браконьеров в тех местах, куда он отправлялся, встретить не боялся. — Могли попасться лишь местные, те, кого он знал с детства. А этих людей бояться нечего, наоборот, они боялись Григория.