Воронье живучее - Джалол Икрами

ваш совет. Мы тут прикидываем с товарищем Сангиновым и убеждаемся, что до конца второго сбора могли бы обойтись без помощников из города. Как вы считаете?

— Правильно, — живо отозвался один. — Горожане да школьники собирают хлопок навалом, обдирают кусты по верхам и топчут. Сколько оставляют ощипок!.. Лишь бы вес был, а потом хоть потоп.

— Нам ведь не все равно, каким сортом сдавать. Качество нужно, — степенно произнес другой старик.

— А если зарядят дожди? — вставил третий.

— Нет, теперь подождут, — отмахнулся первый старик.

— А ливень, что ночью шумел, не дождь?

— Ночью пролилось, днем озарилось.

— Хорошенькое дело!.. Нет, уважаемые, тут надо сто раз подумать, а потом уж решать. Ничего не знаю капризнее неба.

— Я сказал, вы услышали. Могу поспорить, — произнес, усмехнувшись, первый старик.

— Мне тоже сдается, что дожди будут не скоро. Но все равно надо торопиться, — сказал второй старик и обратился к тетушке Нодире и Сангинову: — А что говорит бюро погоды?

— Месяц обещают без осадков, — ответил Сангинов.

— Нет у меня веры в это бюро, — перебил третий старик. — Вот через день или два появится молодой месяц, он скажет точнее.

— Ну, а вы как считаете? — обратилась тетушка Нодира к Бобо Амону.

— У нас один торопится на базар, другой — на пирушку. Когда всех выгоните в поле, обойдемся без помощников.

Проговорив это, Бобо Амон велел подручному убрать инструменты и закрыть кузницу. Затем, попрощавшись со всеми, побрел домой.

Шаг его был тяжел, скован напряжением. Молоточки колотили в висках, и, как молоток, стучало сердце. Он знал все, что произошло, и это и бесило его, и лишало сил. Когда в полдень он пришел перекусить, Наргис дома не было. Он догадался, что дочь ждет Дадоджона у речки, а он, подлец, обманул ее, прикатил на райкомовской машине прямо к своему братцу и теперь гуляет, напивается с гостями.

Бобо Амон еще утром услышал, что Мулло Хокирох якобы вознамерился женить Дадоджона на сестре районного прокурора, но не придал этому слуху значения. Гадине Мулло может взбрести в голову все что угодно, — змея, меняя шкуру, не меняет натуру. А Дадоджон вроде бы другой, он, кажется, стал человеком и, судя по письмам, не отступится от своих слов и обещаний. Война, говорят, перековывала и закоренелых преступников. Так думал Бобо Амон утром. …Нет, один другого стоит, недаром родные братья!.. Бедняжка Наргис, за что ей такой удар? Ведь сколько достойных и порядочных людей ее сватало. А она отвергала, не хотела и слышать — все ждала Дадоджона. Вот и дождалась. Явился подлец на беду и на горе…

Терзаясь такими думами, Бобо Амон добрел до калитки, но, прежде чем войти, собрался с силами и заставил себя улыбаться.

Комната была залита светом до блеска начищенной двадцатилинейной керосиновой лампы. Наргис, удобно устроившись на курпаче, читала книжку. Как только отец скрипнул дверью, она мигом поднялась и устремилась навстречу. На ее лице появилась улыбка, однако глаза оставались печальными, и у Бобо Амона снова сжалось сердце.

— Добрый вечер, папочка, наконец-то! — воскликнула Наргис. — Заждалась я.

— Добрый вечер, доченька, — улыбнулся и Бобо Амон. — Ждать заставил, милая? Работы невпроворот… — Он поцеловал Наргис в лоб и спросил: — Ну, чем накормишь?

— Рисовой кашей с молоком.

— Прекрасно! На ночь надо есть как раз такую легкую пищу. Кто наедается на ночь, тот сам себе враг. «Кто знал в еде предел, тот в силе. Кто слишком много ел — в могиле» — вот что говорили мудрецы. Дай-ка, доченька, умыться.

Наргис полила ему из офтобы[23], и, вытирая полотенцем лицо, Бобо Амон сказал:

— Сразу легче стало. Спасибо, доченька.

Они оба чувствовали, что сегодня неискренни друг с другом, и оба, не выдержав фальши, не проронили за ужином ни слова. Искоса поглядывая на дочь, которая не поднимала головы и ела через силу, Бобо Амон решил вызвать ее на откровенность: лечат и горькой правдой… Когда Наргис убрала посуду и поставила перед отцом чайник с пиалой, он негромко промолвил:

— Сядь. — И спросил: — Не явился, подлец?

Наргис молча уселась на курпачу.

— От детей Азиза-охотника ждать человечности не приходится, — сказал Бобо Амон, налив в пиалу чай. — Я как-то говорил с тобой об этом, предупреждал, но ты не послушалась, горой стояла за Дадоджона, твердила мне, что у пчел бывает и мед и жало, да про розы с шипами… Вот что творит твоя роза!

— Что?

— Как что? Обманул ведь! Разве мало этого?

Наргис, подавив вздох, тихо промолвила:

— Помешало ему что-то. Он мне писал…

— Писал! Многое можно написать, да не всему нужно верить.

— А я не могу так. Я верю Дадоджону. Верю! — вскричала Наргис, и на глазах ее заблестели слезы.

У Бобо Амона забегали по телу мурашки. Его лоб покрылся бисеринками холодного пота.

— Не надо, доченька, я не хотел тебя обидеть, — дрогнувшим голосом произнес он. — Утри, милая, слезы, пусть плачут твои враги. Не стоят такие мужчины и одной твоей слезинки. Пока я, слава богу, жив, я не дам тебя в обиду, не позволю смеяться над тобой, не допущу, чтобы заставляли тебя лить слезы. Каждая твоя волосинка стоит сотни мужчин и мужей. Выбрось его из головы.

— Я не хочу другого. Я верю ему, — упрямо повторила Наргис.

Бобо Амон мог гордиться и гордился тем, что прямотой, упрямством и настойчивостью дочь пошла в него. Но сейчас, подумал он, она стоит на своем, потому что ей просто обидно. Так красиво задуманное свидание не состоялось, а почему — она не знает. Ей кажется, Дадоджон нарушил слово помимо своей воли, и она хочет оправдать его. Если бы знала, что братец подыскал ему другую невесту, и, должно быть, не без его согласия, то заговорила бы по-другому. Наргис — девушка гордая, самолюбивая, она, слава богу, знает себе цену! Конечно, погорюет, поплачет, но отвернется от подлеца раз и навсегда, даже имени его не захочет знать. Так что, наверное, стоит сказать ей всю правду. Надо вовремя предупредить, чтобы больше не обольщалась и не поддавалась на лисьи уловки.

— Я желаю тебе только добра, и ты это знаешь, — нарушил Бобо Амон тягостную тишину. — Пусть на меня хоть скалы обрушатся, я вынесу все, лишь бы ты не знала горя. Ради твоего счастья только и живу. Ты знаешь и то, что я терпеть не могу семейку Мулло Хокироха, не верю ни старшему братцу, ни младшему, и если дал согласие, то опять-таки ради тебя. Не от сердца давал я это согласие, поборол себя. Если бы все устроилось, как