Воронье живучее - Джалол Икрами

ногами камней и торопливые шаги. Екнуло сердце: Дадоджон?!

Но нет, не он — Гульнор. Задыхаясь, она прокричала:

— С тебя магарыч. Шодиёна… Дадоджон приехал!

— Где он?! — воскликнула Наргис.

Гульнор схватила ее вдруг бессильно повисшие и разом похолодевшие руки.

— Только что видела — подъехал на райкомовской машине, сам секретарь Рахимов привез, и прокурор с ними, зашли все к Мулло Хокироху, — на одном дыхании выпалила Гульнор.

— К Мулло Хокироху? — произнесла Наргис упавшим голосом.

— Ага, к брату домой. Наверно, как улучит момент, примчится к тебе.

На мгновение окаменев, Наргис закрыла глаза, потом, резко нагнувшись, подняла коврик и встряхнула его.

— Пошли домой, — сказала она. — Что-нибудь приготовим, папа сидит голодный.

— А как Дадоджон?

— Дадоджон, ты же сама сказала, пошел к брату.

— Ну, а… а ваша встреча? — растерялась Гульнор.

— Состоится потом, — ответила Наргис, изо всех сил сдерживая слезы. — Сейчас его окружили родственники, он не выберется… А еще, говоришь, секретарь райкома там, прокурор…

— Прокурор тоже, — кивнула Гульнор.

Подруги медленно направились вверх по тропке, ведущей в кишлак. Тени, которые отбрасывали кусты и деревья, удлинились — потускневшее солнце катилось к закату. «Весь мир, все дела мирские и смуты его — обман!» — стучало в голове у Наргис.

8

На кишлак Карим-партизан опускался вечер. Быстро сгущались ранние осенние сумерки, и одна за другой появлялись на небе яркие звезды. Их мерцающий свет не казался тусклым потому, что в те времена в этом кишлаке, как и во многих других, еще не сияли рукотворные звезды — лампочки Ильича, и кишлак с наступлением ночи окутывала густая, плотная тьма. На все село было только три фонаря: возле колхозного правления, у магазина и близ кузницы Бобо Амона, который обычно гремел молотом допоздна, пока не заканчивал начатую работу. Пользуясь этим, некоторые страдающие бессонницей и жаждущие общения старики рассаживались под желтым светом фонаря на скамейках у кузницы и, не обращая внимания на стук, лязг и звон, попивая чай, вели неторопливые беседы. Бобо Амон прислушивался к разговорам и делал свое дело. Лишь изредка, только когда к нему обращались, ронял несколько слов.

Всегда угрюмый, он в этот вечер казался злым. Старики отметили про себя, что кузнец чем-то раздражен. Он работал с каким-то яростным остервенением, будто вымещал свой гнев на железе, из которого ковал подковы, и кричал на подручного. Тот, хотя и выглядел юным богатырем — косая сажень в плечах, видимо, изрядно устал, весь взмок и едва поворачивался. Его внимание притупилось, он все чаще бил невпопад. Когда Бобо Амон загибал концы выкованного попеременными ударами стержня, придавая ему очертания подковы, подручный вдруг хватанул молотком по стержню и расплющил его.

— Ошалел, болван? — рявкнул Бобо Амон, разгибая спину.

— Я… я нечаянно… — пролепетал юноша.

— Нечаянно падают или подыхают, а не молотом бьют. — Бобо Амон швырнул испорченную заготовку в угол и прибавил: — Если не свихнулся.

— Ваш ученик стихоплетом хочет заделаться, оттого и чудит, — нашел новую тему для беседы один из стариков, сидевших у кузницы. — Все они, сочинители, такие: с чудинкой.

— О, еще с какой чудинкой! — подхватил второй старик. — Мозги набекрень! Без этого поэтом не стать. Коль это чадо пописывает стишки, значит, с чудинкой.

Бобо Амона эти суждения вроде бы смягчили. Отхлебнув прямо из чайника глоток остуженного зеленого чая, он сказал вконец смущенному подручному:

— Сначала ремесло заимей, научись зарабатывать кусок хлеба, потом берись сочинять стихи.

— И-и-и, усто, — пропел первый старик, — когда сочинителям заниматься ремеслом? Им только подавай перо да бумагу…

— Ерунда! — отрезал Бобо Амон. — Омар Хайям был мастеровым, хаймы[19] шил, трудом добывал себе хлеб, а стихи писал на досуге. Потому и знал себе цену. Послушай, как он мудро сказал:

Коль на день у тебя одна лепешка есть

И в силах ты кувшин воды себе принесть,

Что за нужда тебе презренным подчиняться

И низким угождать, свою теряя честь?[20]

Подручный разинул рот от изумления, а старики, тоже удивленные неожиданным многословием кузнеца, восторженно загалдели:

— Вот сказано так сказано!

— Золотые слова!

— Да, прежде поэты были мудрецами и пророками!

— Святыми были!

— Омар Хайям повыше всех святых…

— Но выпить любил, — сказал один из старцев. — Без вина не мог обойтись. Сам признавался. Вот, дай бог памяти, одно его рубаи…[21]

Старик наморщил лоб, пошевелил губами и затем, прикрыв глаза, произнес дребезжащим голосом:

Упоите меня! Дайте гроздий мне чистый сок!

Пусть, как яхонт, зардеет янтарь моих желтых щек…

А когда я умру, то вином омойте меня,

Из лозы виноградной на гроб напилите досок[22].

— Ерунда! — насупился Бобо Амон. — Переворачиваете с ног на голову. Хоть так и сказал, а сам не пил. Если бы был пьяницей, таких мудрых стихов не писал бы. Вино уму не товарищ. Видели же, как пьяницы выползали сегодня из дома вашего ака Мулло, всякий стыд потеряли, точно вонючие скоты… тьфу, прости боже!

— Так ведь на радостях выпили, — вступился за гостей Мулло Хокироха один из стариков. — Ведь брат ака Мулло вернулся из армии. Прошел через ад войны и остался целым-невредимым. Выпить за такую радость не грех.

— Не грех? — желчно усмехнулся Бобо Амон. — Люди не разгибают спины, от зари дотемна собирают хлопок, а этим лоботрясам-паразитам не грех напиваться. Подлецы они!

Зная вспыльчивый нрав кузнеца, старики предпочли промолчать. Только подручный пробормотал:

— На завтра созывают гостей…

— Паразитам дай повод, неделю будут гулять, — сказал Бобо Амон и, глянув на горн, гаркнул: — Хватит болтать! Раздувай огонь!

Но тут появились председатель колхоза тетушка Нодира и секретарь партийной ячейки Сангинов. Поздоровавшись, Сангинов с улыбкой обратился к Бобо Амону:

— Вконец заработались, усто?

— Дел много, — буркнул кузнец.

— Да и вы, видать, тоже поздно закончили с делами? — спросил кто-то из стариков.

— Да, пока отправили хлопок на заготпункт, время прошло, — ответила тетушка Нодира. — А там еще заглянули на часок к Мулло Хокироху, поздравили с возвращением брата…

— Молодцы! — сказал Бобо Амон. — Только двое не успели поздравить его, я и Омар Хайям.

Старики засмеялись. Тетушка Нодира чуть заметно качнула головой. «Ох, зол кузнец на Мулло, но почему?» — подумала она, а Сангинов, не сразу заметив яд в словах Бобо Амона, сказал:

— Ничего, завтра успеете.

— Доживем — увидим, — проронил кузнец и, отвернувшись, принялся снимать с себя кожаный фартук.

Тетушка Нодира поняла, что он накален до предела, и поспешила перевести разговор.

— Почтеннейшие, — обратилась она к старикам, — нужен