Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов

о скандальном ужине в честь Фландрского полка в Версале, когда монархисты, вдохновленные королем и королевой, срывали трехцветные кокарды. Дантон яростно выражает общее возмущение. Адвокат Тибодо, привлеченный к Кордельерам слухами о красноречии Дантона, излагает в мемуарах свои впечатления: «Я был поражен его высокой фигурой, атлетическим сложением, неправильностью и грубостью его лица, изрытого оспой, его резкой, быстрой, звучной речью, его драматическими жестами, уверенным и пронизывающим взглядом, энергией и смелостью, которые проявлялись во всей его позиции, во всех его движениях. Он вел собрание решительно, быстро и властно, как человек, сознающий свое могущество. Он толкал собрание дистрикта прямо к своей цели».

А цель — ответить на скандальный банкет в Версале, на аристократический заговор восстанием Парижа! Адвокат Советов короля делает важный шаг вперед. Он открыто отрекается от своей прежней безусловной поддержки короля. Дантон призывает к походу парижан на Версаль во главе с батальоном Кордельеров. Для чего? Может быть, как требовали самые ретивые, арестовать короля и изгнать его из Франции? Нет, речь идет лишь о том, чтобы удалить новые войска из Версаля, чтобы разоружить двор, поставить короля под контроль народа, переселить его в Париж. Принимается резолюция, которую поручили типографщикам немедленно напечатать в виде афиши и за ночь расклеить по всему Парижу.

Это несомненно революционный акт. Но тут же Дантон делает несколько шагов назад. Уже не с трибуны, а в частном разговоре с командиром батальона дистрикта Дантон говорит, что, пожалуй, Кордельерам все же не стоит возглавлять поход на Версаль. Не собирается Дантон и сам отправляться в Версаль. «Мирабо черни», как его уже называют, охотно командует народом, но в решающие моменты все же не хочет до конца объединиться с ним. К тому же он будет занят в ближайшие 48 часов. Необходимо срочно изучить судебное дело Дюбуа. Равнодушный к волнениям, которые он сам усиленно возбуждал, мэтр д'Антон в халате и домашних туфлях уединяется в своем кабинете. Как и 14 июля, в день штурма Бастилии, он будет дожидаться исхода событий в Версале. Дантон — неискоренимый буржуа, как, впрочем, другие революционные вожди.

Глава IV МАРАТ

К СЛАВЕ…

К началу революции Марат по сравнению с тридцатилетними Робеспьером и Дантоном по тем временам почти старик. Ему 46 лет. В одном смысле этот недостаток оказался преимуществом; Робеспьеру и Дантону еще предстоит стать теми личностями, какими они войдут в историю. Марат сформировался и созрел раньше в жизненной битве самоутверждения. Он прошел суровую школу еще до революции.

Самый популярный тогда 32-летний Лафайет, например, достиг славы и влияния не только благодаря своей блестящей американской эпопее. Многие другие французы, кроме «героя двух миров», воевали в Америке. Но Лафайет с колыбели получил преимущество: знатность, титул маркиза, богатство. Марат не имел ничего и сам сделал себя Маратом. Откуда взялась у него эта гениальность с некоторой примесью одержимости или даже безумия? Что дало ему могучую власть обаяния, благодаря которой народ увидел и признал в нем своего героя и пророка? Лучше всех ответил на этот вопрос Виктор Гюго во фрагменте рукописи знаменитого романа «Девяносто третий год». Этот отрывок не вошел в окончательный текст, но сохранился в архиве: «Марат принадлежит не только лишь Французской революции, он — тип предшествующих веков, непостижимый и ужасный. Марат — это древнее таинственное чудовище. Если вы хотите узнать его подлинное имя, крикните над бездной это слово «Марат»; эхо из бесконечных глубин ответит вам: «Нищета!»… Гильотинировав Шарлотту Корде, говорили: «Марат мертв». Нет, Марат не умер. Поместите ли вы его в Пантеон или вышвырните в сточную канаву — все равно на следующий день он возрождается вновь. Он возрождается в мужчине, у которого нет работы, в женщине, у которой нет хлеба, в девушке, которая становится проституткой, в ребенке, который не научился читать; он возрождается на чердаках Руана и в подвалах Лилля; он возрождается в жилище без очага, на жестком ложе без покрова, в безработице, в пролетариате, в публичном доме, на каторге, в ваших не знающих жалости законах, в ваших убогих школах; он возникает из всего того, что называется невежеством, он восстанавливается заново из всего того, чем является ночь. О, человеческому обществу стоит поостеречься: лишь убив нищету, можно убить Марата… ведь пока люди будут несчастными, будет расти на горизонте туча, которая может превратиться в призрак, и призрак, который может стать Маратом».

Но почему же Гюго не оставил это место в романе? Он оставил, но в более краткой и более художественной форме. Там у него беседуют «три великих и грозных человека» — Робеспьер, Дантон, Марат. Беседуют ожесточенно, спорят друг с другом, и Марат кричит: «Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну а я жил вечно, я — извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет».

Могут сказать, что все это — плод чудесного художественного воображения поэта и писателя. Конечно, но нельзя не добавить, что Гюго обладал к тому же редкостной скрупулезностью добросовестного историка. Чтобы написать «Девяносто третий год», он собрал два десятка папок выписок из документов, мемуаров и других источников.

Обратимся, однако, к прозаическим фактам конкретного происхождения Марата. Он родился 24 мая 1743 года в городке Будри, в княжестве Невшатель — владении прусского короля Фридриха II. В будущем, в 1815 году, оно станет кантоном Швейцарии. Его отец Жан-Батист Мара, католический священник, предки которого были выходцами из Испании, тремя годами раньше приехал из Сардинии и перешел из лона католической церкви в протестантизм. Но не для того, чтобы из аббата превратиться в пастора. Он стал художником и рисовальщиком на фабрике, производящей ситец. Тогда же, в 1740 году, он женился на дочери ремесленника Луизе Каброль из французской протестантской семьи, вынужденной из-за религиозных преследований покинуть Лангедок, то есть Южную Францию. Итак, будущий Друг народа не швейцарец по подданству в момент рождения, а пруссак, хотя и франко-испанского происхождения. В семье, где Жан-Поль оказался вторым ребенком, всего их было семеро; четыре сына и три дочери. Отец будущего