В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

— Что?! — не выдержал он.

Голос сорвался. Он потянулся к ее губам. Дотронувшись, ощутил электрический укол и по мгновенно прояснившемуся выражению глаз понял, что совершил непростительную ошибку.

— Нет! — вскрикнула она, метнувшись в сторону. — Выпустите меня. Слышите? Сейчас же. Откройте дверь.

Сергей Павлович отшатнулся.

— Дина Константиновна, прошу вас…

— Пустите!

— Вы — единственная… На всем белом свете… Не оставляйте. Я погибну… Пожалейте! — уже взмолился он, потеряв над собой всякий контроль.

Ее глаза светились, как у разъяренной кошки.

— Ах, вот как!

Ответный злой блеск вспыхнул в его зрачках. Он напряг всю свою волю, и в комнате остро запахло озоном.

— Сережа… Я… люблю…

Она протянула руки, а он, растерянный, раздавленный, ничего уже, пожалуй, не испытывал к этой женщине.

— Нет, так не хочу. Вы не сами… Не меня. Вы…

Дина уткнулась лицом ему в грудь. Несколько минут они недвижно сидели, откинувшись на овальную спинку дивана.

Тогда он решился: мысленно отодвинул от себя женщину, которую ждал долгие двадцать лет, всю свою жизнь.

Пробудившись, она прежде всего заметила следы губной помады у него на щеке, тихонько вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Дина Константиновна, — начал он, но она не дала договорить.

— Все. Довольно. Нет, Сергей Павлович. Теперь уже нет. Простите меня. Ради бога. Не думайте плохо…

Дверь хлопнула. Стук удаляющихся каблучков донесся с улицы.

Внутри у Сергея Павловича тупо ныло. Время остановилось. Он способен был сокрушить любого противника, спасти Лунино от бури, заставить повиноваться людей, машины, целые учреждения, и только любовь единственной в мире женщины, без которой все остальное теряло смысл, оказалась ему неподвластна. Бессильными оказались богатство, ученая степень, звание, положение в обществе и даже тот удивительный дар, которым он в совершенстве владел. Ненужные ценности. Бессмысленный дар.

Сердце выпрыгивало из груди, стучало в горле, в висках. Он заставил себя встать, подойти к зеркалу и решительно стереть помаду со щеки — последние следы дивной иллюзии. Потом вышел на улицу.

Часы показывали двадцать минут четвертого. Сергей Павлович шел, сам не зная куда, и очнулся только на пороге кабинета Сироты. Что его привело сюда, он не помнил.

Игорь Леонидович устремился навстречу. Вытянулось лицо в радостном удивлении.

— Сергей Павлович! Прошу. Прошу. Чем обязан?

— Да я в общем-то…

Возникло минутное замешательство. Тут ему пришло на ум попросить кое-какие химические реактивы для домашних опытов. Все, таким образом, разрешилось само собой, нашло причину и оправдание.

Заметив сидящего возле стола начальника рыжего молодого человека с понуро опущенной головой, Сергей Павлович ощутил вдруг знакомую тяжесть в затылке, которая мысленно вернула его на липовую аллею, куда возвращаться было крайне мучительно. Какая связь существовала между этим рыжеволосым юнцом, которого он видел впервые, и Диной Константиновной?

Вернувшись домой, Сергей Павлович уединился у себя в кабинете. Запоздалая злость, досада, раскаянье поднимались в нем, будто убегающее молоко. Тяжесть в затылке не проходила, а тут еще над ухом назойливо звенел комар. Он улучил момент, хлопнул в ладоши, стряхнул жалкие комариные останки, и вдруг на месте раздавленной черной точки обнаружил живого мотылька, прямо на глазах превратившегося в большую белую бабочку. Бабочка взлетела и теперь мелькала перед глазами, точно мерцающие крупинки света на ожившем экране. Между взмахами крыльев в темноте вспыхивало и гасло неотступно преследующее теперь Сергея Павловича лицо. Потом все это — крылья бабочки и лицо рыжеволосого посетителя кабинета Сироты — слилось, образовав неясное пульсирующее облачко, в которое Сергей Павлович вглядывался поначалу с равнодушным любопытством, но тут вдруг обида и горечь вскипели в нем с новой силой. Раздалось характерное электрическое потрескивание. Тугой трепещущий шнур, в кольце которого оказалось облако-мишень, медленно начал стягиваться к центру. Ужаснувшись содеянному, Сергей Павлович оттолкнул от себя огненный клубок, тогда как неведомая сила противодействия оттолкнула его самого, придавив к спинке кресла. На лбу выступила холодная испарина. Он до того обессилел, что не мог пальцем пошевелить.

«Фу! Кажется, обошлось. Ну и нервы! Совсем никуда», — едва отдышавшись, подумал Сергей Павлович.

ГЛАВА XII

Уставшее от бега на короткие дистанции человечество слишком хорошо усвоило, что жизнь подчиняется лишь естественным закономерностям, а сверхъестественной бывает только напряженность производственного плана да еще, может, летняя жара. Время чудес миновало — все зависит от нас самих. Мы наполняем резиновую оболочку легким газом — и она устремляется ввысь, надеваем свинцовый нагрудник — и опускаемся на дно морское. Чего ждем, желаем, готовим, то и случается. С нами или с кем-то другим.

Ученые утверждают, что земля вращается относительно медленно, а вселенная разбегается во все стороны со страшенной скоростью, отчего наблюдается смещение полос в спектре, их расщепление, сдвиг. Возможно, по той же самой причине происходит разделение света и тьмы, добро отделяется от зла, тяжелое — от легкого, большое — от малого. Тяжелое оседает на дно, слеживается в плотную массу, со временем превращаясь в богатые энергией торф, нефть, газ. Легкое же остается наверху — просветленное, чистое, незамутненное.

Что происходит? Центрифугирование. Седиментация. Барабан крутится, выстиранное белье сушится, влага улетучивается, тяжелое уходит вниз, легкое всплывает или испаряется, и чем труднее отделить одно от другого, тем больше требуется центробежных усилий, тем стремительнее должно быть вращение.

Рано или поздно все, попавшее в центрифугу, неизбежно будет разделено. Это, собственно, только вопрос времени. И терпения. А вот что в нее попадет, в немалой степени зависит от нас с вами, от того, что мы подбросим ей, какие частицы, какие молекулы. Сливки ли захотим снять, отделить ли зерна от плевел, выстиранное белье от воды или воду от глины.

В центрифуге сокрыта великая сила. С ее помощью мы познаем мир, учимся разделять то, что на первый взгляд кажется неразделимым. Безусловно, наши разумные действия, связанные с познанием мира посредством центрифугирования, особенно если мы действуем от имени и по поручению соответствующего коллектива, направлены на благо науки и техники, людей и семей, отдельных лиц и целых организаций. Стоит нам натолкнуться на что-нибудь сложное, непонятное и запихнуть это непонятное в центрифугу да как следует раскрутить, непонятное сразу станет понятным.

Ну а дальше речь пойдет об очень грустных вещах, хотя кому-то они могут показаться даже забавными. Речь пойдет о катании на карусели, или на колесе обозрения, если так будет понятнее. Подобные развлечения вы встретите в любом парке культуры и отдыха — в том числе, разумеется, и в Приэльбрусье.

Если разобраться, то оба эти аттракциона представляют собой по существу не что иное, как замаскированные центрифуги, вращающиеся с умеренными скоростями во имя безопасности отдыхающих. Стоит, впрочем, раскрутить их посильнее — и безобидный аттракцион сразу превратится в грозное орудие разделения, познания, дознания, колесования, а может, и чего пострашнее.

Из сказанного с полной очевидностью следует: на каруселях и колесах обозрения кататься опасно, если нет полной уверенности, что их механизмы исправны и управляют ими безупречно дисциплинированные культурные люди, начисто лишенные нездорового любопытства, повышенной любознательности — тем более пристрастия к постановке научно-технических или социально-нравственных экспериментов.

Таковы самые общие соображения. Что касается приэльбрусской встречи ученых, то всеми аттракционами здесь заправляли серьезные, добрые и, в общем-то, наверно, очень хорошие люди. Взять, к примеру, ту же Калерию Николаевну, которая крайне тяжело пережила внезапное исчезновение Инны, не явившейся ночевать в гостиницу. Можно понять не только ее беспокойство, но и озабоченность, даже негодование, когда утром, после бессонной ночи, она увидела свою соседку вместе с профессором Степановым раскатывающими в машине. Вряд ли также кому-либо удастся оспорить право Калерии Николаевны во всеуслышанье утверждать, что хорошее воспитание и порядочность неразрывно связаны, взаимно обусловлены. Если мужчина, например, позволяет себе повернуться к женщине спиной, то он способен, конечно, и на любой другой неблаговидный поступок.