Кураж. В родном городе. Рецепт убийства - Дик Фрэнсис

И на третью ночь я улегся спать на диване. И, лежа в темноте без сна, прислушивался к мягкому дыханию Джоан. Каждый вечер она спрашивала нерешительно: не останусь ли я у нее еще на одну ночь? А так как я и не собирался уходить, то всякий раз соглашался немедленно, хотя давалось мне это все труднее.

Я мог легко избежать мучений, отправившись спать в свою собственную постель в доме моих родителей. И если не делал этого — то сам виноват.

В среду утром я поехал в крупное фотоагентство и спросил фотографию сестры Кемп-Лора, Алисы. Мне предложили целую кучу — от снимков анфас, сделанных на Охотничьем балу, где она в платье из пятнистого шелка, до снимков сзади: Алиса берет последний барьер. Поразительная девушка — темноволосая, с высоко поднятыми скулами, маленькими жесткими глазами и плотно сжатым, агрессивным ртом. Держись от таких подальше! Я купил снимок, где она в костюме для верховой езды наблюдает какие-то охотничьи испытания.

В финансовой конторе, ведущей дела моих родителей, я воспользовался пишущей машинкой и фотокопировальным аппаратом. Напечатал краткий отчет о действиях, предпринятых Кемп-Лором против Гранта Олдфилда. Отметив, что из-за обвинений Кемп-Лора Олдфилд потерял работу и провел три месяца в психиатрической лечебнице.

Отпечатав десять экземпляров этого документа, я на фотокопировальном аппарате сделал десять копий со свидетельством Лаббока и Джеймса. И вернулся к Джоан.

Ей я показал снимок Алисы Кемп-Лор и объяснил, кто она.

— Ничуть не похожа на брата! Выходит, контролер в Челтенхэме не ее видел.

— Нет, не ее. Это был сам Кемп-Лор. Ты можешь нарисовать его портрет с этим шарфом на голове?

Она нашла кусок картона и, сосредоточившись, набросала углем лицо, которое я видел теперь даже во сне. Пририсовала шарф, изобразив двумя штрихами выбившиеся на лоб завитки волос. Потом долго разглядывала свою работу и резче подчеркнула губы.

— Губная помада, — объяснила она. — А как насчет одежды? — Уголь замер около шеи.

— Галифе и спортивная куртка — одинаково выглядят на мужчинах и на женщинах.

— Ах, черт! Все так просто! Шарф на голову, мазок губной помады — и всем известный Кемп-Лор мгновенно исчезает.

Она пририсовала воротник и галстук, очертила отвороты и плечи куртки. Рисунок превратился в портрет хорошенькой девушки, одетой для верховой езды. У меня мурашки пошли по коже. Джоан смотрела на меня сочувственно:

— Все равно, он здорово рисковал, переодевшись женщиной.

— Не думаю, чтобы он маскировался хоть на минуту дольше, чем нужно. Только чтобы доехать неузнанным от Тимберли до Челтенхэма.

Я взял десять больших конвертов и вложил в каждый по экземпляру документов. Один я адресовал старшему распорядителю скачек, а другие — влиятельным членам Национального комитета по конному спорту, директору телевизионной компании, Джону Баллертону и Корину Келлару. Пусть убедятся, что у их идола глиняные ноги. Ещё экземпляр — Джеймсу. И последний — для самого виновника торжества — Мориса Кемп-Лора.

— А он не подаст на тебя в суд за клевету? — Забеспокоилась Джоан.

— Ни малейшей возможности!

Девять запечатанных конвертов аккуратной стопочкой сложил на полку, а десятый, без марки, для Кемп-Лора, сунул сбоку.

— Мы отправим все эти в пятницу. А тот я сам отдам ему в руки.

В четверг, в восемь тридцать утра, Джоан провела тот телефонный разговор, от которого так много зависело.

Я набрал домашний номер Кемп-Лора. Длинные гудки, потом щелчок и голос автоматического устройства предложил записать наше сообщение.

— Нет дома! Проклятье!

По номеру отца Кемп-Лора в Эссексе вскоре кто-то ответил. Джоан закрыв рукой микрофон, шепнула:

— Он там. Его пошли звать. Я… Надеюсь, я не испорчу дела?

Я ободряюще покивал ей. Мы уже тщательно прорепетировали все, что она должна была сказать.

— О? Мистер Кемп-Лор? — не пережимая, она великолепно воспроизвела акцент лондонского кокни. — Вы меня не знаете. Только я подумала, а вдруг смогу сообщить вам кое-что такое, завлекательное. А вы вставите это в свою передачу под конец, посреди новостей. Я обожаю вашу передачу, правда, правда! Ух, до чего же лихо вы…

Послышался его голос, оборвавший словесный поток.

— Какая информация? — повторила Джоан. — О, знаете, все болтают насчет того, что спортсмены принимают бодрящие таблетки и уколы. Ну, а я подумала, может, вам будет интересно узнать и насчет жокеев, которые тоже этим увлекаются… Я точно знаю про одного жокея, но думаю, они все этим пользуются, если покопаться… Какой жокей? О… А, ладно… Робби Финн, про которого вы по телеку выступали — в субботу, после его победы. Так ведь накачался этих таблеток по горло — неужто вы не заметили? Вы стояли от него так близко, я думала, расчухаете… Откуда я знаю? Ну, уж это точно… Ну… мне не очень-то ловко говорить. Но я сама, да, сама разок доставала для него. Я в аптеке служу… понимаете, убираю там. И он сказал мне, что взять и сколько. И я ему притащила. Но, понимаете, не хочу влететь в неприятность. Нет, лучше я повешу трубку… Не вешать?.. Но вы не проябедничаете, что это я стащила лекарство? Почему захотела рассказать?.. Ну, если он такой тип, что больше ко мне не приходит, — вот почему. — В ее голосе отчетливо зазвучала ревнивая злоба. — И это после всего, что я для него сделала… Я хотела в одну газетку сообщить. Но подумала, сначала узнать, может, вас это больше заинтересует. Я могу все-таки им капнуть, если вы не… Проверить? А что вы хотите проверить?.. Не можете по телефону? Ну ладно, приезжайте ко мне, если хотите… Нет, не сегодня… Нынче я целый день на работе… Лучше завтра утром. Как добраться? Ну, поедете в Ньюбери и оттуда вбок до Хангерфорда… — Она подробно диктовала ему, а он записывал. — И там всего один коттедж, не спутаете. Ладно, буду вас ждать к одиннадцати. Договорились. Как меня зовут?.. Дорис Джонс. Да, конечно, миссис Дорис Джонс… Ну, пока.

Послышались гудки разъединения.

Джоан медленно положила трубку.

— Рыбка на крючке, — сказала она.

Когда открылись банки, я поехал и взял со счета сто пятьдесят фунтов. Джоан правильно говорит — мой план сложен и стоит дорого. Но сложные и дорогостоящие планы верно послужили Кемп-Лору. А я лишь волей-неволей копировал его методы. Денег я не жалел — я боролся за свою жизнь и за жизнь товарищей и должен был отплатить ему той же монетой.

К полудню я добрался в Бедфордшир. Лошадиный фургон уже стоял во дворе наготове. Еще я купил у фермера пару охапок соломы и сена. Пообещав вечером пригнать фургон, я отправился по объявлению «Лошади и охотничьи собаки».

Первый соискатель, старый мерин из Нортэмптоншира, так хромал, что едва мог выползти из своего денника и не стоил того, что за него просили. Я покачал головой и направился в Лейстершир.

Второе свидание — с коричневой кобылой. Крепкие ноги, но сильная одышка. Ей лет двенадцать — крупная, неуклюжая, хотя и послушная. А на вид совсем неплоха. Ее продавали только потому, что она не бегала так быстро, как хотелось ее честолюбивому хозяину. Я поторговался и, спустив цену до восьмидесяти пяти фунтов, заключил сделку. Затем погрузил Застежку (так звали кобылу) в фургон и снова повернул к югу, в Беркшир.

В половине шестого я подогнал фургон и остановился у кустов позади коттеджа. Застежке предстояло дожидаться в фургоне, пока я застелю соломой пол в комнате с зарешеченными окнами, наполню ведро дождевой водой и брошу в угол охапку сена.

Кобыла оказалась нежной и ласковой старушкой. Она послушно выбралась из фургона, без сопротивления миновала палисадник и вошла в коттедж, в приготовленную для нее комнату. Я дал ей сахару и погладил уши, а она игриво толкнула меня головой в грудь. Убедившись, что она свыклась со своим необычным денником, я закрыл дверь и запер Застежку на замок.

Затем я снаружи подергал трубы — крепко ли держатся. Мороз мог помешать цементу схватиться как следует. Но трубы укрепились — не сдвинуть.

Кобыла безуспешно пыталась просунуть морду через решетку. Я погладил ее по носу, и она шумно и удовлетворенно выдохнула. Потом повернулась, направилась в угол к сену и доверчиво начала жевать.

Я отнес остаток сена и соломы в одну из передних комнат, с трудом развернулся и поехал назад в Бедфордшир. Там я вернул фургон владельцу и, взяв напрокат машину, вернулся к Джоан.

Она спрыгнула с дивана, на котором читала до моего прихода, и нежно поцеловала меня в губы. Получилось это как-то само собой и поразило нас обоих. Я взял ее за плечи и увидел, как удивление в ее черных глазах сменилось смущением, а смущение — паникой. Я убрал руки и, отвернувшись, стал снимать куртку — чтоб дать ей прийти в себя. При этом небрежно кинул через плечо:

— Жилец водворен в коттедж. Большая коричневая кобыла с добрым характером.