Записки сенатора - Константин Фишер

В это же время приехал в Петербург и Киселев (игравший весьма подозрительную роль в смутах 2-й армии в 1826 году). Добиваясь министерства, он стал рисовать государю мрачными красками быт государственных крестьян, поднял ужасный шум, что департамент государственных имуществ в тридцать лет существования накопил пятнадцать тысяч дел нерешенных, — и ради их решения из одного департамента вырастили министерство из четырех департаментов и шестидесяти палат. Князь Друцкой-Любецкий тоже интриговал против министра финансов. Спокойный Канкрин шел, как лев между лающими на него бульдогами и шавками, но отзывы государя, что он и сам понимает уже финансы, и в особенности изъятие из его ведомства государственных имуществ, сломили волю утомленного трудами и борьбою министра. Здесь он изменил своей личности; ему следовало бы сделать из вопроса о государственных имуществах условие своей службы и не слушать никаких утешений. Он поддался на лестные слова, остался, — и, кажется, тотчас же увидел сам, что сделал промах. С этих пор заметно в нем равнодушие к будущности России; может быть, и не равнодушие, а безнадежность; он один раз отвечал Меншикову на замечание, зачем он допустил расход: «Ах, дорогой князь! Не стоит! Что ни делай, Россия всегда будет банкротом…»

О себе говорит в путевых записках 1840 года: «Моя жизнь была деятельная, но безотрадная».

Он старался только замазывать финансовые изъяны, чтобы поддержать растрескивающееся финансовое здание и не попасться под жестокий удар гневного царского слова. Иногда, конечно, срывались у него сарказмы; например, он сказал государю, что «денег нет, а между тем два полка разъезжают по всем городам России два раза в год на почтовых тройках».

— Какие два полка?

— Образцовые, государь.

Всматриваясь во все мною виденное и слышанное, я назвал бы 1835 год новою эрою царствования Николая Павловича, началом второго его периода. С 1825-го по 1835 год государь приводил в порядок государство, вспомогаемый людьми более или менее даровитыми, но вообще материально и нравственно бескорыстными или стыдящимися обнаружить свою корысть, преданными ему и сосредоточивавшими свои силы на том, чтобы дела шли стройно. Успевали ли они все в этом или нет — это другой вопрос, но никого нельзя было обвинять в проведении своих тайных замыслов, ни даже в подлой лести. С 1835 года сцена переменяется; почтенные деятели сходят постепенно со сцены или парализуются интригами дельцов новой школы. Первым из таких дельцов является Чернышев, то есть Позен в шкуре Чернышева, проводивший усовершенствованную систему организованного хищничества чиновников. Вторым дельцом выступает Киселев, подрывающий самодержавие и его опору, поземельное дворянство. К ним присоединяется Любецкий, чтобы, по внушению польского патриотизма, споить Россию.

Первою жертвою этой компании был Канкрин; за ним утратили свое влияние Меншиков и Бенкендорф: первый — устранением его от участия в вопросах внутренней политики, второй — ничтожный, рассеянный в деле администрации, но опасный — как рыцарь верности и чести.

Между тем выплывали на ветер Орлов и Клейнмихель. Орлов — себялюбивый и ко всему прочему равнодушный; угодить государю, рассмешить его и обмануть, где и сколько можно, — в этом заключалась вся его политика.

Клейнмихель стоит, по моему убеждению, несравненно выше Орлова в нравственном смысле. Он эгоист, как Орлов, но не заходил так далеко в средствах к удовлетворению эгоизма; притом сама натура его эгоизма была чище: Клейнмихель жаждал власти из тщеславия, а Орлов искал власти как средства к утолению страстей грязных. Клейнмихель тоже обманывал государя, но делал это не из предательства, а из страха, как дитя обманывает своего вспыльчивого отца, если по неосторожности изломало вещь, им любимую. Он гнал людей, неприятных государю, не из расчетов, а как раб, удаляющий от барина своего все, что может нарушить доброе расположение его духа.

По приказанию государя Клейнмихель, дежурный генерал, являлся ежедневно к государю с личным докладом, несмотря на то что Чернышев, его прямой начальник, имел сам ежедневные личные доклады. Даже более — государь поручал иногда Чернышеву передать свое приказание Клейнмихелю по делам военного ведомства. И при всем том Чернышев, завистливый и тщеславный Чернышев, не ссорился с Клейнмихелем! Объясняю себе этот случай тем, что Чернышев был совершенно поглощен хозяйственными делами, что он сам желал ограничиваться ими; доклады по этим делам были и интереснее, и безопаснее, потому что государь не интересовался живо хозяйственными вопросами, да и не был в них компетентным судьей. Со своей стороны, Клейнмихель вовсе не желал влияния на дела хозяйственные, потому что не участвовал, как Чернышев, в разных спекуляциях, и вообще был бескорыстен; он исполнял приказания по строевой части, и исполнял очень быстро. Чтобы личные доклады свои из экстренных обратить в ежедневные, Клейнмихель возил к государю всякие дрязги, образчики сукна для выпушек или краски для кроватей, водил солдатиков, на которых примерялись новые фуражки, новые мундиры. Оба были вредные государю люди. Чернышев был проводником воровских систем и первый осмелился возвести в высокие звания человека, крещеного еврея, известного всей России наглого вора.

Когда Позену пожаловали титул статс-секретаря, в городе сочинили загадку: «Кто мудрее Бога?» Ответ: «Чернышев: Бог создал человека из земли, а Чернышев делает людей из говна». Даже брат государя говорил сатиры на награды Позена. Когда ему дали табакерку с портретом, великий князь Михаил объяснил, что это сделал государь, «чтобы лучше видеть в его карманах». Клейнмихель приучил государя заниматься мелочами и видеть в своих приближенных не министров, не мужей государственных, не сотрудников по управлению колоссальною империей, а портных, маляров, курьеров и, по большей мере, секретарей. При такой обстановке люди серьезные чувствовали себя в ложном положении: они парализовались на службе, а когда выбывали из службы, то заменялись людьми, далеко не похожими на них ни умом, ни доблестью.

Это составляет отличительную черту второго десятилетия царствования Николая, а благодаря этому государь, самый честный человек во всей империи, самый ревностный слуга России из всех ее служителей, стал впадать в ошибки и неловкости.

С 1840 года началось сильнейшее движение личностей государственных сверху вниз по внутреннему достоинству. Благородный Дашков, министр юстиции, заменен графом Паниным, который ввел по министерству капральское управление; просвещенный граф Толь, авторитет по военной и технической части, независимого, прямого характера, оставил управление путей сообщения в наследство Клейнмихелю, невежде и бесхарактерному. Беспечный, но честный Бенкендорф заменился столь же беспечным, но и бесчестным Орловым. В кресла всеобъемлющего умом Канкрина сел Вронченко, великан по росту, пигмей в сердце, принесший к подножию престола малороссийскую хитрость вместо ума и холопскую сметливость в замену просвещения. Сообразно со свойствами этих государственных деятелей пошли и дела государственные.