Записки сенатора - Константин Фишер

В 1835 году Перовский сделан оренбургским генерал-губернатором, и это сыграло важную роль в политической жизни Меншикова. Перовский был пылкий рыцарь без страха и упрека, обожавший князя Меншикова. Его свобода слова была всем известна. Узнав о каком-нибудь наговоре на князя Меншикова, Перовский был в состоянии вбежать к государю без доклада, чтобы сказать ему, что это ложь. Он был так же деятелен в посещениях света, как и Чернышев, но умнее его и неизмеримо уважительнее. Оттого Перовский был щитом Меншикова. С отъездом Перовского оплот князя Меншикова сокрушился.

К Чернышеву присоединился князь Воронцов, тоже лгун, — этот ловчее, тот наглее. К ним пристала старая месть Грейга; под его председательством сочинили нормальную смету морского министерства, по которой ассигновано было: на Балтийский флот, с 27 экипажами, с 27 линейными кораблями, со всем главным управлением и с флотилиями Каспийскою, Байкальскою, Охотскою и Архангельскою, — 11 миллионов рублей ассигнациями, а на Черноморский флот, с 15 экипажами и 15 линейными кораблями, — 9 миллионов рублей ассигнациями, всего 20 миллионов ассигнациями, или меньше 7 миллионов рублей серебром (теперь без Черноморского флота — 23 миллиона рублей серебром), отчего, естественно, суда балтийские были плохи и офицеры балтийские менее довольны князем Меншиковым, чем черноморские — Лазаревым.

Закревский был тоже врагом Меншикова, которому приписывал свое увольнение со службы, но совершенно неосновательно. Я, как сегодня, помню рассказ князя Меншикова, воротившегося от государя. Меншиков говорил мне озабоченно: Закревский написал государю письмо, которым просит увольнения от звания министра внутренних дел и финляндского генерал-губернатора (в 1831 году после холеры) в предположении, что государь им недоволен. Между строчками это значило: я надеялся получить ленту, но не получил; дайте мне ее, пожалуйста. Письмо это подано было государю в то время, когда ему докладывал Меншиков. Государь, подумав, сказал:

— Закревский просится в отставку; я никого не удерживаю; министр внутренних дел у меня есть. Меншиков, возьми Финляндию! Я всегда думал, что это управление ближе всего входит в те руки, в которых мои морские силы.

Меншиков отозвался государю, что он не может взяться за это, что он все еще учится морскому делу, которого не знал вовсе, когда его величество дал ему это управление; что он не знает и Финляндии и опять должен учиться, а между тем не имеет довольно времени и для дел морского управления. Государь поручил ему назвать кандидатов.

Князь говорил мне: «Я уверен, что это комедия, что государь не примет моих кандидатов и навяжет мне Финляндию».

На следующее воскресенье князь позван к государю; он назвал троих, из которых помню Дена и Берга, но государь никого не принял, и Финляндия возложена на князя Меншикова. Закревский, выйдя в чистую отставку, рассердил государя. Однако же, давая великолепные балы, он понемногу привлек к себе царскую фамилию и получил вес.

Так Чернышев, Воронцов, Закревский, Грейг и куча недовольных особ женского пола составляли батарею против Меншикова; за ним, или с ним, — ни души! Ибо если нельзя без вопиющей несправедливости сказать, что Меншиков не был вполне благороден по правилам, то нельзя также, без слепоты, не сознаться, что он обладал особенным искусством отталкивать от себя людей теплого чувства; довольно было сделать ему слабую демонстрацию дружбы, чтобы он скривил рот или пустил шуточку. Это последствие философии Ларошфуко, которой он начитался в молодости, и тех обманов, которых неоднократно был жертвою. Добрые волнения души возбуждали в нем ложный стыд.

Мне случилось войти к нему вслед за Перовским, приходившим прощаться; увидя меня, князь нагнулся, как будто отыскивая что-то на нижней полке этажерки, и утер слезу. Я спросил его, зачем он так старается скрыть то, что изобличает доброе человеческое чувство, и притворяется худшим.

— Ах, друг мой, — отвечал князь, — когда вы доживете до моих лет, то увидите, что человеколюбие не заслуживает, чтобы заботились о его одобрении.

С 1875 года, по моему мнению, начал совершаться переворот и в самом государе. Из министров первого десятилетия его царствования Меншиков был один, восстановленный государем; прочие достались ему в наследство.

Нессельроде, лицо историческое, которого достоинство оспаривать никому и на мысль не приходило; Канкрин, пред высокой личностью которого государь смирялся и пред которым охотно сознавался в своей финансовой несостоятельности; Лобанов, министр юстиции, Закревский, внутренних дел, — люди пустые, но они выбыли мимо воли государя.

Дашков и Блудов заместили уже впоследствии их и были рекомендованы Карамзиным. Бенкендорф, шеф жандармов. Все были люди безупречные, не доктринеры, не реформаторы, не временщики. Государь не имел надобности направлять их. Когда Чернышев своею пронырливостью и бесстыдно-ловким пером Позена проложил себе дорогу к государю, начались проекты и преобразования, которых заднею мыслью была систематическая нажива на казенных заготовлениях. Аппетит приходит во время еды.

Провиантские и комиссариатские операции стали тесны для деятельности прожектеров; надо было дать что-нибудь и полевым инженерам, и выдумали постройки; нужны были деньги больше сметных — сочинили займы министерств и назвали такие постройки в долг — «даром потомству», а чтобы оградить себя от протестов Канкрина, стали шептать государю, что теперь он сам может судить о финансовых мерах и не всегда слушать советов человека, бесспорно, умного, но, очевидно, упрямого. Проекты Позена с изумительною наглостью были названы в докладах и положениях «мыслями, преподанными вашим императорским величеством», и под этою фирмою они не могли уже подвергаться той резкой критике, какой заслуживали.

Так Чернышев, сам орудие Позена, вливал ежедневно тонкий яд в патриотическое сердце государя и раздувал жар его врожденных слабостей. Государь любил все колоссальное. Он, по страсти, строил бы все здания монументальные, какою была собственная его особа, но его честное сердце не дозволяло ему удовлетворять эту страсть. Коварство приближенных успело извратить в нем понятия о государственном хозяйстве, а лесть уверила его, что эти понятия непогрешимы, — и он, безукоризненный по намерениям, стал «дарить потомству» монументальные здания и монументальные долги.

В это же время приехал в Петербург и Киселев (игравший весьма подозрительную роль в смутах 2-й армии в 1826 году). Добиваясь министерства, он стал рисовать государю мрачными красками быт государственных крестьян, поднял ужасный шум, что департамент государственных имуществ в тридцать лет существования накопил пятнадцать тысяч дел нерешенных, — и ради их решения из одного департамента вырастили министерство из четырех департаментов и шестидесяти палат. Князь Друцкой-Любецкий тоже интриговал против министра финансов. Спокойный Канкрин шел, как лев между лающими на него бульдогами и шавками, но отзывы государя, что он и сам понимает уже финансы, и в особенности изъятие из его ведомства государственных имуществ, сломили волю утомленного трудами и борьбою министра. Здесь он изменил своей личности; ему следовало бы сделать из вопроса о государственных имуществах условие своей службы и не слушать никаких утешений. Он поддался на лестные слова, остался, — и, кажется, тотчас же увидел сам, что сделал промах. С этих пор заметно в нем равнодушие к будущности России; может быть, и не равнодушие, а безнадежность; он один раз отвечал Меншикову на замечание, зачем он допустил расход: «Ах, дорогой князь! Не стоит! Что ни делай, Россия всегда будет банкротом…»