Под парусом надежды - Вера Колочкова

Егорка так и уснул на отцовских руках – очень быстро, с перепугу, наверное. Стас поднялся с дивана, понес его в Кирин закуток за шкаф. Кира тоже поднялась, вышла на балкон, вдохнула настоявшийся влагой воздух, потом протянула руки навстречу дождю – несколько тяжелых капель тут же радостно и тяжело плюхнулись в горячие ладони. Хорошо. Можно поднести мокрые ладони к лицу, собраться с мыслями хотя бы на время, хотя бы на несколько секунд…

Не получилось у нее этих нескольких секунд. Другие, такие же горячечные ладони уже легли ей на плечи, и внутри оборвалось все, и полетело куда-то к чертовой матери, и вернулось, и заплясало вокруг в радостном хороводе-празднике… «Господи, что это я творю-то?» – мелькнула у нее в голове последняя здравая мысль, принадлежащая еще той, правильной и разумной Кире Воротынцевой, и тут же эта мысль была изгнана прочь, как зануда-отличница со школьной разудалой вечеринки.

Очень, очень разумной и правильной девушкой была Кира Воротынцева. А что делать, не было у нее за душой роскоши-заначки на неразумность да неправильность – так она сама всегда совершенно искренне полагала. С двенадцати сознательных лет и не было. С тех самых пор, как разделила она с мамой лямку женского и материально не обеспеченного одиночества, впряглась в нее, как бурлак на Волге. Стало быть, и путь бурлацкий для Киры Воротынцевой был определен только один – тяни и тяни разумно и правильно эту лямку, иди и иди по берегу, рассчитывая каждый свой шаг. Может, и придешь куда-нибудь. А не придешь, так упадешь. Именно туда и упадешь – в эту проклятую материальную плохообеспеченность… Вот кто бы сказал ей еще месяц назад, что под горячими мужскими ладонями у нее коленки подогнутся и от всей ее разумности-правильности даже мокрого места не останется, она бы… Как там красиво говорится?

Рассмеялась бы ему в лицо? А что? Может, и рассмеялась бы… Потому что это ж действительно со стороны смешно! Вот так, сразу да в омут, после двухдневного всего лишь знакомства…

Что и говорить – застигла судьба Киру Воротынцеву врасплох. Потому что ей, судьбе, на правильные да разумные устои Киры Воротынцевой вообще наплевать. У нее такие дела по своему закону творятся. Закону парности. Хочешь не хочешь, а блюди его, чтоб обязательно каждой твари по паре. Да ей бы, разумнице-судьбе, хоть в принципе, хоть как-нибудь уследить за святым этого закона исполнением! Графика-то для нее никто не придумал… Когда, в какое время она каждой твари эту самую пару по разнарядке выдаст – никто и не знает. Тут уж, извините, на каждую тварь по времени, для нее подходящему, и не наздравствуешься. Сама должна почуять, где есть пара, а где и не пара…

Видно, Кира Воротынцева очень сильно все это прочувствовала. И счастливый мужчина по имени Станислав – тоже. Потому что ночь июльская для них как началась, так сразу и закончилась. И опомниться не дала. Правда, к рассвету сжалилась, позволила провалиться в короткий и глубокий счастливый сон под радостный аккомпанемент проснувшихся уже птиц, под теплый сырой ветер, игриво метнувший Кирину прядь волос на чуть проросшую щетиной мужскую щеку. «… Любовь не превозносится, не гордится, любовь не бесчинствует, не раздражается, не мыслит зла…» – проплыло через Кирин сон оставленное когда-то в детской памяти послание апостола Павла к коринфянам. Видимо, та самая коринфянка, в ней затаившаяся, решила так о себе напомнить. А может, наружу выйти решила. Может, время ее пришло…

В общем, проспала свое понедельничное рабочее утро Кира Воротынцева. Впервые в своей молодой жизни проспала. Соскочила как заполошная, когда солнце уже возмущенным лучом по глазам ударило – вставай, бессовестная! Соскочила и заметалась между ванной и платяным шкафом, на ходу успевая нырнуть на кухню к Стасу, пытающемуся успеть сварганить ей завтрак на скорую руку.

– Стас, как фамилия истицы? Фу ты, господи… Татьяны твоей?

– Никитина…

– А твоя? Ты тоже Никитин?

– Ну да… Она не стала фамилию менять после развода. Иди завтракай, Кира!

– Нет, не успеваю… – проговорила она уже из прихожей, пытаясь застегнуть непослушными пальцами ремешки босоножек.

– Ну хоть кофе глотни! – вышел он к ней, неся на весу чашку.

– Ага, давай…

Распрямившись, она залпом влила в себя кофе, потом обвила шею Стаса руками, проговорила ему в ухо торопливо:

– Никуда не выходи, ладно? Жди меня, я скоро… Я судебное решение у Линькова возьму – и сразу назад…

До автобусной остановки она шла быстро, но осторожно. Несла себя как драгоценный сосуд. Наверное, так коринфянки ходили – боялись расплескать разлившееся по всему организму счастье. И в автобусе так же ехала осторожно. И улыбалась сама себе. Правда, чем ближе к месту работы, тем более, продираясь сквозь счастье, как наглый сорняк, рос и рос внутри у нее большой и противный знак вопроса: а как же адвокатская твоя карьера, Кира Воротынцева? Прахом пошла? Та самая карьера, обещанная адвокатом Линьковым на озере, в желтых кувшинках? Не знала она, как ей теперь отвечать на этот вопрос. Ну его. Лучше вообще от него уйти – хоть на время. А там видно будет…

– Доброе утро, Сергей Петрович, дайте мне дело Никитиной посмотреть! – протараторила она на одном дыхании, плюхаясь в кресло перед столом адвоката Линькова. – У вас вчера утром по нему процесс был!

– Зачем тебе? – уставился он на нее настороженно. – И что за спешка такая?

– А мне нужно очень… Вернее, мне интересно…

– Да брось, Кира. Ничего в этом деле интересного нет. Так, обыкновенная семейная грязь, бытовуха сплошная. Иди лучше у Петечки дело возьми, у него вчера очень интересный процесс был…

– Нет, Сергей Петрович. Я хочу решение по иску Никитиной посмотреть.

– Да зачем?!

– Ну как зачем? Интересно же, как это вам удалось так ловко направить ребенка Никитиной, пятилетнего Егора, на верную гибель…

– Господи, Кира… Ну что ты несешь? Ишь, пафос какой себе позволила – на гибель, главное…

Еще скажи – на погибель… Запомни, девочка, не может умный адвокат позволить себе такого идиотского пафоса!

– Да я еще не адвокат, мне можно.

– Нет, нельзя! – повысил голос Линьков, сердито сверкнув глазами. И хлопнул сухими ладонями по столу так, что подпрыгнула маленькая керамическая пепельница и желтый, докуренный до самого фильтра окурок, выскочив, покатился по разложенным на столе бумагам. – Нельзя! Ты понимаешь это или нет? Или ты хочешь, чтобы я окончательно в тебе разочаровался?

– Пап, ты чего шумишь?… – удивленно спросил Кирилл, просунув голову в дверной проем. – Там же у Клары Борисовны клиент сидит…

– Уйди отсюда! – так же сердито, но уже потише проговорил Сергей Петрович сыну. – Уйди, без тебя разберемся!