Литературная Газета 6301 ( № 46 2010) - Литературка Литературная Газета

Любил посреди рабочего дня подойти, например, к какому-нибудь токарю, заложить руки за спину и внимательно наблюдать, как тот трудится. Токарь в конце концов не выдерживал, начинал ругаться, гнать Мологина ко всем чертям, но Николай уходил степенно, как человек, решающий некий сложный вопрос, касающийся дальнейшей судьбы токаря, и уже почти решивший его.

Или он вылавливал идущего с обеда директора, мягко брал за руку и вёл показать отвалившийся от стены кусок штукатурки, при этом много жестикулировал и быстро-быстро говорил на своём странном языке. Язык этот представлял собою полувнятное лопотание, где особо выделялись гласные, а согласные почти все сливались в один общий, приблизительный звук. Директор кивал головою, подтверждая, что имеет место непорядок.

– Пора бы вообще полностью оштукатурить да покрасить, как думаешь, Коля? Решено, будем заниматься…

Директор был человек славный, в меру демократ, знал по именам всех рабочих, был хорошо осведомлён и о странностях этого Мологина, но считал, что свой юродивый нужен в любой конторе, работа дураков любит, да и польза от Николая была несомненная, так что пусть его.

Директор не пропускал плывущие в руки деньги, мечтал оставить своим детям в наследство процветающий заводик. У него уже почти был контрольный пакет, оставалось совсем немного до идеала.

Но тут пришли более крутые московские ребята с деньгами и всё купили. Через два месяца собрание акционеров избрало в директора другого человека, а прежний от стыда и досады уволился, хотя ему и предлагали какую-то почётную синекуру. Вот такие кипят теперь у нас мексиканские страсти. Ещё сегодня ты был велик и силён, назавтра о тебе никто и не вспоминает.

Изменения в руководстве почти не коснулись рабочих. Прежнего директора проводили кто добрым, кто каким словом. И зажили вроде бы по-новому.

Очередной любимый руководитель был человек молодой, но быстро шагающий вверх по карьерной лестнице. Он был уже из совсем другого поколения и гордо говорил о себе: я менеджер. У него были мягкие усики, заботливо выращенные для солидности, словно укроп в теплице. Директор часто расчёсывал их специальной щёточкой.

Усатые люди (у которых усики мягкие, нежные, кошачьи) часто бывают глупы какой-то особой, нутряной глупостью, почти не проявляющейся внешне. Такой человек может быть даже очень успешен в работе, но если бы кто заглянул в потёмки его души, то увидел бы – дурак дураком… Вот и этот был из их числа.

Первым делом он повесил у себя в кабинете на стену самурайский меч. Все сразу поняли: шутить не будет. Нет, это дурак не просто так, этот идейный. А значит, дело плохо.

У директора было громадьё планов – обновить предприятие во всех смыслах: оборудование, станки, компьютеры, коллектив. Уволить нерадивых, сократить ненужных, а нужным платить больше за счёт уволенных. Провести общую ревизию… подсчитать, сколько чего ещё не успели растащить… и так далее.

Всё это было, конечно, хорошо в теории, но на практике почти невыполнимо, в чём вскоре новый директор и убедился.

Коллектив, на словах дружно голосующий за все принимаемые решения, отчаянно сопротивлялся переменам. Каждый знал, что если начать выбрасывать ненужное старьё, то через месяц оборудование нечем станет ремонтировать, завод ляжет на бок, денег не будет. Все это знали, кроме директора. И реформы застряли намертво.

Директор уволил всех, кто перешагнул пенсионный порог, это было процента три от общего количества работающих. Естественно, никакого серьёзного прибавления в зарплате остальные не почувствовали, да никто на самом деле и не собирался ничего прибавлять. Народ слегка возмутился – впрочем, даже с пониманием и саркастическими шутками. Такого поведения ждали.

Это было на руку начальству, особо недовольных тоже стали увольнять.

Как раз на это тяжёлое время пришлась круглая дата: десятилетие фирмы. Событие решили отпраздновать в одном из больших концертных залов города, пригласили артистов, музыкантов… У директора возникла мысль как-то примирить с помощью этого концерта взбудораженных людей. Десяти лучшим работникам были назначены премии, ещё десяти – ценные призы. Имена счастливчиков должны были выясниться на концерте, прямо в зале.

И вот пришёл великий день. Концерт был хорош. Его почти не испортили выступления главного инженера, бухгалтера и других функционеров. Один из новых замов директора под гитару пел песни Высоцкого. Самодеятельный поэт из рабочих читал праздничные поздравительные стихи, ужасные, полные лести. Звучала музыка, мелькали цветные огни. Атмосфера сочилась тёплой карамелью.

Наконец пришло время раздачи призов. Зал притих в ожидании. Каждый надеялся, что ему что-нибудь да перепадёт.

Директор не отказал себе в удовольствии вручать призы лично. Он называл имя по бумажке, вызывал человека на сцену и выдавал деньги в конверте или документы на какую-нибудь бытовую технику.

Где-то в середине раздачи в зале поднялся недоумённый ропот. Все призы доставались обитателям второго этажа, то есть заводоуправлению. Только в конце были названы трое простых рабочих «снизу». В конце концов ропот был услышан и на сцене. Директор, не понимавший, в чём, собственно, дело (а разве не так должно быть?), успокоительно подвигал в воздухе ладонями, словно совершая некие магические пассы.

Зал притих, думая, что это ещё не всё. И директор объявил, что торжественная часть закончена. Кто хочет, может пройти в буфет и продолжать празднование, ну а в общем и целом финита ля комедия.

Работяги, бурля негодованием, хлынули в буфет, надеясь на дармовое угощение, за это могли бы многое простить – и уж тут-то возмутились по-настоящему, когда увидели аккуратные ценнички на всех закусках. Цены были праздничные – вдвое выше, чем в любой городской забегаловке…

На следующий день директор, явившись на работу, был ошарашен. Прямо на доске объявлений висело гневное стихотворение, обличавшее начальство, которое зажралось и ни о чём не думает, а только выписывает себе тайные гигантские премии да развлекается в ресторанах, а рабочим пожалели дать хоть по двести рублей на каждого, и они были бы до пупа довольны. Авторство не вызывало сомнений – стихи написал тот вчерашний поэт, читавший медоточивое поздравление на концерте.

Колька Мологин взбунтовался совершенно неожиданно для всех. Он, такой всегда тихий и готовый помочь любому, явился на работу пьяным и бродил по цеху, что-то полувнятное бормоча на каждом углу, цеплялся к людям, публично плакал от обиды. Его, разумеется, обошли наградами. А ведь сколько времени он работал здесь, ничего не прося!.. Горе, хоть и пьяное, было неподдельно, обида безгранична. Самый настоящий бунт, когда хочется, плюнув на всё, пойти в барские комнаты, и ударить шапкой оземь, и рвануть рубаху на груди, а там будь что будет.

Директор, на беду, как раз стремительно шёл со свитой по центральному проходу. Он тоже был в гневе. Вот, пожалуйста, и пьяными уже в открытую шляются! Это что же дальше будет?

– Как фамилия? – резко бросил он, остановившись напротив Мологина. Колька не успел прочитать по губам, о чём спрашивает его директор, и только сощурил глаза, глядя ему в рот. Директор вскипел.

– Уволить! – приказал он стоявшему тут же начальнику цеха. – А вас лишаю премии на пятьдесят процентов – почему у вас пьяные по цеху шляются? Здесь производство или бордель?

Мологин посмотрел в спину директору и взглядом спросил мужиков: что случилось?

– Уволить тебя хочет, – с идиотским лошадиным смехом сказал молодой слесарь Заварзин, вытирая грязные руки ветошью. – Доигрался, Колун! Нашёл время забастовку устраивать…

– Чего ржёшь, дурак, – оборвал его другой слесарь, Панкратов, человек предпенсионного возраста. И, обращаясь к Мологину, ласково добавил: – Ничего, Коля, мы тебя отстоим.

Однако отстоять Мологина не удалось. Директор решил проявить твёрдость и на обращение профсоюза не отреагировал. Не помог огромный беспорочный трудовой стаж Мологина и всем известное его трудолюбие; директор погружался всё глубже в пучину конфликта со своим коллективом.

У него даже стало пошаливать сердце, и жена капала ему корвалол вперемешку со слезами – такой молодой, и вот на тебе!

Нельзя давать слабину, убеждал себя директор, иначе они быстро сядут на шею. Раз сказал – уволить, значит, уволить. Пусть знают и хорошенько думают в другой раз…

А Мологин, оцепенев и ничего не соображая, сидел целыми днями в своей полупустой квартире. Он почти не ел, сидел в кресле и без всякого выражения смотрел в телевизор. В углах квартиры скучно пылились кипы старых газет с нерешёнными мировыми проблемами. Запах старости и разложения постепенно пропитывал всё вокруг.