День гнева (сборник) - Александр Бачило

Старик открыл глаза и как-то странно посмотрел на него. Губы тронула язвительная улыбка.

— Искушаешь. — Он невесело рассмеялся. — Годов десять тому, кода… — У старика перехватило горло. — Кода ща была… Бет была… — Он замолчал, моргнул глазами, кашлянул. — Можече, и обрясца… А им, — старик кивнул на женщину. — Земля не занужна…

Хлопнула дверь. Пригнувшись, в хижину вошел сумасшедший и, немного потоптавшись у порога, присел на ящик в другом углу.

— Что с ним? — полушепотом, пригнувшись к старику, спросил Родион и указал глазами на вошедшего. — Это после катастрофы?

— Катастрофы? — старик уставился на него, не понимая. Затем захихикал. — Вы мляете, мы терплячи кораблекруша? — спросил он. Его явно веселила эта мысль. — Конче, не без того… Та мы поселянцы, вы разумеете? Мы утяпали с Элизабет с ваштой клятой Земли тому, чо были накорма ею по заглотку! Вот та как. А на мои… — он поперхнулся и глухо поправился: — Нашты с Бет дети…

Родион смотрел на него во все глаза.

— И не блямайте на мя так! Не запужна нам вашта Земля, не занужна!

Стало тихо. Женщина перестала клацать клавишами и молча ждала. Наконец окошко синтезатора открылось и извергло на поднос ком белой творожистой массы.

— Постороньте, — вдруг сказал старик, обильно источая слюну. На Родиона он не смотрел. Шея у него вытянулась, и голова судорожно задергалась из стороны в сторону — он старался рассмотреть, что делается за спиной Родиона. — Отталите отседа. Час мя будут накорма…

Женщина встала с колен, взяла поднос и направилась в угол. Медленно, коряво, на полусогнутых ногах, ставя их коленками всередину, под огромный обвисший живот. Родион вздрогнул как от наваждения. Женщина несла свое непомерно большое, колыхающееся в такт шагам, бремя, но оно, по всему ее виду, не было ей в тягость, ее организм был чуть воспален, как и у всякой беременной женщины.

Родион не успел увернуться, она натолкнулась прямо на него, остановилась, подумала и, хотя Родион сразу же отскочил в сторону, прихватив с собой ящик, на котором сидел, обошла это место и приблизилась к старику. Держа поднос на одной руке, она небрежно, буквально ширяя ложкой в рот старика, стала его кормить.

— Невкусна, — закапризничал старик. — Сегодня она как пришарклая… — Он поперхнулся и пролаял: — Ты можешь понеторопе?!

Женщина не обращала на него внимания. Ни на него, ни на его слова. Она тыкала в рот старика ложкой, отрывисто, резко, с методичностью автомата, и он поневоле слизывал и глотал.

— Когда ты уже родишь? — хныкал он, давясь синтетпищей. — Why, you are fourteen months qane with child…7 И то, эт како я пометил. Можече родишь — помлее будешь…

Она, наконец, сочла, что со старика достаточно, вытерла ложку, повернулась и пошла назад. Мужчина, до сих пор неподвижно сидевший в углу, ожил, встал с ящика и двинулся за ней.

— Обожди… — прошамкал старик набитым ртом. — Я ща хоча. Дай ща!

Мужчина и женщина устроились на синтезаторе и, загребая густой молочный кисель (или что там у них?) растопыренными ладонями, степенно насыщались.

— Жале… — протянул старик. — Родина отцу жале… “Дети” хлюпали и плямкали.

— Ца мои дети, — то ли жалуясь, с горечью, то ли просто констатируя, сказал старик Родиону. — Бет была бы невдоволена из воспитата… — Он виновато заморгал, и его глаза стала затягивать мутная пленка. — Эли… Прощая мя, Эли… Я… Эли, я не звинен. Они таки… Эли! Я сам не разумею, чему они таки!

Старик всхлипнул. Он сидел в деревянном кресле неподвижно, каменно, как изваяния фараонов до сих пор сидят на песчанниксвых тронах где-то в долине Нила. Как король на троне. Только… плачущий король.

Он всхлипнул еще раз и начал сюсюкать:

— Ты чаешь Эли, а нашт Доти лысый…

Слюна бежала у него изо рта быстрой струйкой прямо на грудь, на остатки ветхой, полуистлевшей одежды. Похоже, в пище было что-то из галюцинатов.

— Странно, правда? — лепетал старик. — Ведь насле-дата у нас чиста, и у родинном дряке лысых николе не было… И у Шеллы власы тоже вылапуют… Но я мляю, чо на от… от… Эли, ты их прощея, Эли? Ца ничего, Эли, чо у них… У них будет пупсалик?.. Эли, на ничего? Эли?!

Родион резко повернулся и, чуть не сорвав дверь с петель, выбежал из хижины. На волю, на свежий, с озоном, почти как после грозы, воздух, на луг, на изумрудно-зеленую альпийскую зелень. С земной буренкой…

Ад и рай.

Рай?

Откуда этот луг?

— Привезли.

— Откуда эта корова?

— Привезли.

— Откуда вы сами?

— Прилетели.

— Откуда?!

— …

Родион вздохнул. Переселенцы забирают с собой все, что им дорого, нужно, — ВСЕ, ЧТО ОНИ ЕСТЬ.

Сзади отворилась дверь, вышла женщина и негромко позвала:

— Марта! Ма-арта!

Корова подняла голову и лениво промычала.

Идиллия, подумал Родион. “За морями, за долами, за высокими горами, в краю, полном чудес, фей и маленьких добрых людей, жили-были…”. Мечта каждого фермера, золотая мечта детства, иметь в таком краю свой лакомый кусок земли, жирной и мягкой, как слоеный пирог, с вот таким вот лугом, с вот такой вот партеногенезной коровой, с огромным, необъятным выменем… И жить здесь. Боже мой! Утром, рано-рано, по холодку, по своему росистому лугу — босиком, дыша полной грудью, затем кружла теплого, утреннего, только из-под коровы, парного молока…

Ну вот. “В краю, полном чудес…”.

Изгои. Самовольные изгои. Мещане с фермерским уклоном. С придурью. Уйти, забиться куда-нибудь в угол, подальше, в самую-самую темень, но чтоб это был мой, непременно мой, только, лично, индивидуально мой угол! А до моей… то есть, его, угла, темноты, вам дела нет.

Родион зло рванул с травы рюкзак, закинул его за плечи и, ни разу не оглянувшись, ушел из этой долины с альпийским, чужим, неуместным здесь лугом, вырождающимися поселенцами и коровой, не махающей хвостом.

Семь дней Родион бродил по горам. После этой колонии было ясно, что ни о какой разумной жизни здесь, на планете, и даже в самой колонии, говорить не приходится, но на корабле его ждали скука и безделие, и поэтому он лазил по скалам и ждал, пока ремонтники починят корабль, и он насосет побольше энергии. В долину он больше не заходил — не мог себя заставить.

Нужно было сразу выволочь их из хижины за шкирки, запихнуть в корабль и привезти на Землю, как привозил он до сих пор всякую живность — фауну исследуемых планет. Как каких-то доисторических животных. Ископаемых. Реликт. Но сейчас уже не хватало ни сил, ни духа — пусть на Земле сами разбираются, что им делать с этим заповедником.

Сделав огромный крюк по горам, Родион, наконец, вышел назад, к ущелью, где он приземлился. Вышел безмерно уставший, с распухшими от бессонницы глазами.

Корабль уже стоял — оживший, подлатанный организм, бок был выровнен, хотя и нес на себе следы скомканной, а затем разглаженной обшивки. По всему было видно, что корабль готов к старту.

Родион прошел мимо бездельничавших роботов, хмуро бросил: — Марш в отсек — стартуем, — залез в люк и, восстановив его, плюхнулся за пульт. Немного подождал, пока улягутся роботы-ремонтники, и стартовал.

Выйдя на орбиту, он проверил энергетический запас корабля — было мало, очень мало, и никакая земная база просто не выпустила бы его (еще чего доброго провалится во Временный Колодец, и тогда разве что сам черт будет знать, что с ним станется), но тут не было никакой земной инспекции, а оставаться на орбите еще два дня, чтобы подзарядиться, он не мог. Это было выше его сил.

И он рискнул.

Вначале все шло как положено — началось медленное проникновение, и он уже почти вошел в межпространство, облегченно вздохнул… и тут вся энергия корабля ухнула лавиной как в прорву, и корабль, уже на полном энергетическом нуле, выбросило назад, в околопланетное пространство.

Ну, вот, подумал он, доигрался.

Биокомпьютер быстро защелкал, застрекотал и выдал информацию: “Положительный эффект Временного Колодца. Перемещение: двести плюс-минус пятнадцать лет по вектору времени”.

— Релятивист! — зло процедил Родион. — Ах, ты мой новый, современный релятивист! Кричите все “ура”! бросайте вверх чепчики, встречайте музыкой, тушем и Цветами, морем, фейерверком цветов!

Он закрыл глаза и застонал. Ребята встретят его сединой и скрытой насмешкой: “Как же это ты, а?”, а Рита… Бог мой, почти такая же, только с морщинками у глаз — двухсотдвадцатитрех-плюс-минус-пятнадцатилетняя — познакомит его со своей, забытого колена, пра-правнучкой…

Глупо. Все глупо! И мысли глупые и попался глупо. Как мальчишка, не знающий урока и зачем-то тянущий руку… Внутри было пусто, голодно, сосало под ложечкой. Хотелось… Черт его знает, чего хотелось! Если бы можно было вернуться назад.

Родион посмотрел вниз, на по-прежнему безмятежно-салатную планету. Дважды проклятую им самим и, кто знает, сколько ее поселенцами.