Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   – Позвольте, сударыня, побеспокоить вас на минуту,– тревожно сказал он, догнав ее и вежливо приподнимая фуражку,– я имею удовольствие встретиться с Евгенией Александровной Белозеровой... если не ошибаюсь?

   Девушка удивленно обернулась.

   – Не знаю, может ли это доставить кому-нибудь удовольствие, но я действительно Белозерова,– спокойно проговорила она.– Что вам угодно?

   – Доктор Матов,– почтительно поклонился Лев Николаевич, рекомендуясь.

   Он сделал при этом легкое движение правой рукой, но Белозерова, по-видимому, и не думала протягивать ему своей.

   – Что же вам угодно, Матов? – холодно повторила она только.

   Доктор не сразу ответил ей, на минуту сконфузился, отчасти потерялся.

   – Я проездом в Завидове, остановился здесь отдохнуть на неделю и желал бы ознакомиться с гигиеническим положением рабочих на вашем железном заводе...– понемногу оправился наконец Лев Николаевич.– Именно с этой целью я ходил вчера же, как только приехал, сделать вам визит... но...

   – Обратитесь за этим к моему управляющему,– невозмутимо ответила Евгения Александровна.– Я не вмешиваюсь сама в дела завода.

   – В таком случае,– сказал Матов,– позвольте мне, по крайней мере, лично засвидетельствовать вам мою благодарность, когда я осмотрю его.

   – Ее так же легко может передать мне и мой управляющий, чтоб вам не трудиться самим,– заметила она не без иронии.

   – Значит, вы отказываете мне в чести вашего знакомства... если только я так вас понял? – несколько настойчиво спросил доктор.

   – Да, я отказываю себе в чести знакомства с вами,– проговорила она отрывисто и нетерпеливо.

   – Но... скажите, почему же именно? – еще настойчивее осведомился Лев Николаевич.

   – Нет никаких уважительных причин к нему,– сухо ответила Белозерова.

   – Мне кажется,– возразил доктор,– нет также с вашей стороны и достаточной причины отказывать в этом невинном удовольствии дорожному человеку, который, как я в данное время, желал бы отдохнуть несколько минут в обществе другого, равного себе по образованию, по...

   – Не знаю, насколько вы образованны, г. Матов,– живо перебила она его – но не сомневаюсь в вашей порядочности и потому попрошу вас или идти вперед, или дать мне дорогу: я не желаю продолжать ни к чему не ведущего разговора.

   Нетерпение Евгении Александровны заметно возрастало с каждым ее словом.

   – Сию минуту...– учтиво поклонился доктор.– Но прежде, чем мы расстанемся, мне хотелось бы напомнить вам об одном из ваших родственников, с которым я познакомился месяц тому назад в Петербурге. Может быть, мои сведения о нем будут небезынтересны для вас...

   – У меня нет там родственников,– сказала Белозерова по-прежнему сухо.

   – Я говорю о князе Петре Михайловиче Львове-Островском...

   При этом имени легкое судорожное движение чуть-чуть искривило тонко очерченные губы девушки. На одно мгновение она как будто смутилась, но глаза у нее тотчас же сверкнули холодным огнем, и как-то особенно резко отозвался в ушах Матова ее решительный бесстрастный ответ:

   – Подобное знакомство не делает вам чести; скажу даже больше – оно прямо указывает мне, что я хорошо поступила, не приняв бесчестия видеть вас у себя в доме.

   Лев Николаевич вспыхнул как порох.

   – Мне остается только пожалеть, сударыня,– сказал он, едва сдерживая овладевшее им негодование,– что на вашем месте не стоит в эту минуту мужчина...

   Белозерова гордо выпрямилась, выслушав этот слишком прозрачно замаскированный вызов.

   – И, однако ж, даже глупость настоящей фразы не заставит меня изменить ни моего намерения, ни моего взгляда на вашу особу! – проговорила она с затаенной горечью и медленно, почти величаво пошла вперед.

   – Вы перемените его... вы должны будете переменить его! – запальчиво крикнул ей вслед Матов.

   Но хозяйка Завидова даже не оглянулась на доктора.

   Лев Николаевич не скоро после этого пришел в себя; он решительно не мог определить теперь, что с ним делается: его попеременно бросало то в жар, то в холод. Это было какое-то невыразимо странное состояние, в котором хаотически перемешалось несколько самых разнородных чувств, заглушая одно другое; то брало верх негодование, то вдруг оно уступило место какому-то обаятельному ощущению неясно-сладкой тревоги, а это последнее переходило, в свою очередь, либо в жгучее любопытство, либо в порыв безнадежной и беспредметной тоски.

   "Так вот она какова, эта сумасшедшая-то тетушка князя!" – отчетливо промелькнуло наконец в голове доктора. Он очнулся теперь от своего мучительного забытья и медленно, будто нехотя, побрел домой, не разбирая дороги...

   Балашев в новенькой рубахе из светлого ситца, запустив за пояс большие пальцы обеих рук, толковал у своего крыльца с возчиками какой-то клади, лежавшей тут же на выпряженных возах, когда Матов рассеянно подошел к постоялому двору.

   – Раненько же ты сегодня поднялся! Доброго здоровья! – приветливо сказал ему хозяин.– Авдотья поросенка тебе к обеду сжарила. Едите поросят-то? Самый ососочек.

   – Ем,– безучастно ответил доктор.

   – Что же ты без меня на охоту-то пошел? Поди-ка, ничего не убил? А знатная, надо быть, у тебя двустволка-то; дай хоть поглядеть на нее.

   Выражение лица и тон голоса, с каким произнесены были эти слова, сразу обличили в Никите Петровиче бывалого страстного охотника. Он бережно принял поданное ему Матовым ружье и тщательно, с любовью осмотрел его со всех сторон, не позабыв даже заглянуть поочередно в дула обоих стволов.

   – Эх, ружьецо-то, ружьецо... важное! – со вздохом проговорил наконец Балашев, неохотно возвращая доктору его собственность.

   "Разве подарить старику ружье? К чему оно мне? Да и какой я охотник! Вот даже по вороне промахнулся сегодня... Будет с меня на дорогу и одного револьвера",– как-то машинально подумал в эту минуту Лев Николаевич.

   – Хотите, хозяин, я уступлю вам мое ружье? – громко обратился он к Балашеву, голубые глаза которого так и заискрились при этом почти ребяческой радостью.

   – Да ведь оно, поди, каких денег-то стоит? Уж эвто выходит не по нашему, мужичьему, карману...– замялся Никита Петрович и с некоторой тоскливостью посмотрел. почесываясь, на соблазнительную двустволку.

   – Я вам дарю ее на память,– ласково пояснил Матов.

   Он снял с себя ружье и подал его хозяину, совершенно по-детски растерявшемуся теперь от неожиданности такого щедрого подарка.

   – Только позвольте мне иногда пользоваться им у вас, пока я живу здесь,– прибавил доктор.

   – Ну?.. и взаболь?! – радостно вскрикнул старик, как бы не вполне доверяя еще словам жильца.

   Он, однако ж, уже любовно взвешивал тем временем ружье на ладонях своих растопыренных рук и с минуту молча, с нескрываемым восторгом посматривал то на возчиков, то па доктора.

   – Ну-у!.. удружи-и-ил! Вот так уж удружи-и-ил! Не знаю, как звать-то тя по имени-отчеству? – проговорил наконец Балашев, отвешивая постояльцу низкий поклон.

   Матов назвал себя.

   – Вот так удружи-и-ил, Лев Миколаич! – повторил хозяин, снова кланяясь.– Ну, благодарим покорно! Никогда я вам эвтого не забуду... заслужу! Уж так заслужу тебе, што... и-и! мое почтение.

   Старик осторожно переложил ружье в левую руку, а правую как-то размашисто протянул доктору.

   – Вечерком зайдите ко мне, так я вам и все принадлежности к нему вручу,– равнодушно сказал Матов, очевидно, не придававший никакого значения своему нечаянному поступку.

   Он, впрочем, очень охотно пожал здоровенную, мозолистую руку хозяина и молча пошел к крыльцу.

   – С Микиты Петровича теперь, по-настоящему-то, надоть бы лычки,– лукаво заметил один из возчиков.

   – Эвта значит: навостри в кабак копытки! Так, что ли? – добродушно рассмеялся Балашев.– Можно. Ужо вот работница управится, дак сбегает. Можно, можно,– любезно подтвердил он еще раз и чуть не с благоговением понес ружье вслед за поднимавшимся на крыльцо Матовым.

   Быть может, в другое время Лев Николаевич и сам от души порадовался бы тому удовольствию, какое доставил он старику своим подарком, но теперь совсем не то занимало разгоряченную голову доктора. "Хорошо поступила, не приняв бесчестия видеть меня у себя в доме!.." – сотню раз настойчиво повторял он в уме, меряя большими шагами свою квартиру. Эта назойливая мысль не давала ему покоя; она раздражала еще больше его и без того сильно возбужденные нервы. Лев Николаевич был слишком самолюбив для того, чтоб, сославшись на (не разб.), обойти ее одним высокомерным равнодушием, слишком честен, чтоб не признать за ней известной, хотя, быть может, и самой крошечной доли справедливости. Матов почти не прикоснулся к вкусному домашнему обеду, который мог бы сделать честь такой неопытной поварихе, как Авдотья Никитична. Сколько ни упрашивала она доктора: "Побалуйся ты хоть ососочком-то",– на все ее просьбы несговорчивый жилец угрюмо твердил одно: "Право, я сыт, совсем сыт".