Все ведьмы делают это! - Надежда Первухина

Полковник бросился бежать, чувствуя, что собственное сумасшествие заботливо дышит ему в затылок.

«Галлюцинации. Это все только галлюцинации».

Он выбежал на плац, жадно вдыхая острый воздух осенних заморозков. Но в воздухе не было свежести, трезвящей болезную голову. Воздух пах гарью и мертвечиной. Смертью пах воздух, такое вот сравнение пришло в голову полковника, хотя, конечно, сроду он не читал стихов Бориса Пастернака, да и вообще никаких стихов, кроме частушек, не признавал.

Дрон Петрович глянул на полыхавшие вовсю окна своего бывшего кабинета. Пламя уже охватило весь охранный блок, и полковник как-то вяло подумал о том, почему не сработала пожарная сигнализация, где же охрана, черт их дери, где персонал.

… Потом он увидел и охрану, и персонал. Вообще, всех, кто кроме него, еще носил человеческий облик.

Гигантские крысы, в странной блестящей одежде, похожие на самураев из фильмов про Японию, сгоняли всех — и персонал и заключенных — на огромную площадку за колонией и, гортанно выкрикивая что-то, заставляли строиться в ряды. Темнело, клубы жирного черного дыма низко стелились над землей. Неожиданно возле плеча полковника материализовалась Ия Карловна.

— Ах вот вы где, — равнодушным голосом сказала она. — Все еще живы? Странно. Впрочем, это ее приказ…

— Чей?

— Не то вы давно были бы уже в наших рядах, — не слушая полковника, так же безучастно сказала Ия Карловна. — Видимо, вы недостойны перерождения в Новой Силе. Что ж, смерть от нее тоже надо заслужить.

— Да о ком вы говорите?!

Ия Карловна исчезла так же внезапно, как и появилась. А полковник вдруг среди рассеявшегося дыма увидел идущее прямо к нему шествие.

Женщины в золотых платьях, те самые, что превратили его в статую в комнате для медитаций, теперь с торжествующим видом приближались к полковнику. А впереди шла та самая старуха, хотя старухой ее невозможно было назвать, ибо лицо ее постоянно менялось, как рябь на воде. Только глаза, как два зеленых светофора, пронизывали полковника насквозь.

Она остановилась напротив него и, указывая рукой на творимый кругом беспредел, спросила:

— Ты думаешь, что это твои пьяные бредни, раб?

— Думаю. И никакой я не раб.

— Напрасно. Все, что сейчас творится, — не обман зрения. И свершено это по высшей воле той, кто названа Великой Черной Госпожой.

— Ведьма, — прошептал полковник.

— Я? О нет, я лишь недостойная плоть, носящая до поры до времени ее образ. Сама же Великая Черная уже далеко. Помнишь, была тревога? Разбитое окно, исчезнувший труп загрызенной крысами женщины?.. Тогда великая Мумё, истинная Черная, ушла в мир, чтобы вершить порученное ей дело. А я приняла ее облик. Я — тот самый труп. И посмотри, — вновь изящный жест рукой, — все вокруг тебя уже мертвы для обычной человеческой жизни. Мы лишь носим маски и тела людей.

— Оборотни…

— Да. Все, кроме тебя. Ты нам нужен человеком. Пока нужен. И вот твое первое поручение: ты найдешь в Москве одного человека. Ты должен будешь его захватить в плен и обеспечить нам возможность попасть в то место, где этот человек обладает властью. Вот его имя.

Женщина взяла безвольную руку полковника и вложила в его ладонь золотой диск.

— А теперь уходи. Ты не нужен нам здесь. Здесь теперь наш мир! Прочь! Прочь!

…Очнулся полковник на полу грязного тамбура поезда дальнего следования. Полковник выглядел как бомж: весь в лохмотьях, страшный, заросший, с воспаленными безумными глазами. Говорить он не мог, только бормотал что-то невразумительное, и проводницы, сжалившись над бедолагой, слегка помыли его, пристроили в подсобке, дали поесть…

— Мне надо в Москву, — только и сумел выдавить из себя Кирпичный, вновь надолго теряя сознание. Но даже в бессознательном состоянии он не разжимал ладони с впаявшимся в кожу золотым диском. На диске было написано странное имя: «Синдзен».

* * *

Я ранен светлой стрелой,

Меня не излечат…

— Странное имя — Синдзен, — сказал Авдей для того, чтобы не затягивать паузу и не показаться смешным. Он чувствовал, что теряется, заливается краской, как тринадцатилетний влюбленный подросток. А сейчас поздно было превращаться в подростка, следовало поддерживать беседу и никоим образом не демонстрировать окружающим, что он, писатель Авдей Белинский, счастливый семьянин, отец двоих детей, попросту ошеломлен. Очарован. Ранен в самое сердце.

— Обычное имя, — просто улыбнулась виновница сердечной раны. — Правда, в близких кругах господина Синдзена иногда зовут Таномэ, что означает «доверие». Синдзен-сан замечательный человек, и, поверьте, многое, сделанное им за годы существования корпорации «Новый путь», оттянуло гибель мира на некоторое время…

— Даже так?! — саркастически сверкнул змеиным глазом Баронет. Его, как официально уполномоченного Матерями ведьмами представителя по спасению мира от периодических концов света, слегка задело то, что оказалось, он не один такой, неведомый герой, страж покоя беспечного человечества. — Впрочем, что это мы все про Синдзена-сан? Рекомендую попробовать это вино. Оно весьма недурственно, урожая пятьдесят шестого года…

Они подняли бокалы.

— За ваше здоровье, Инари-сан! — провозгласил Баронет и, искоса глянув на зятя, пробормотал: — И за возвращение хотя бы остатка мозгов в голову этого влюбленного болвана!

Госпожа Такобо пригубила вино, мило при этом разрумянившись. Авдей не мог отвести от нее глаз. Как ни пытался. Его Фрейлина Кодзайсёстала реальностью, пришла к нему из полузабытых сновидений, воплотилась из оставленных памятью грез, и он чувствовал, что душа его плачет и смеется одновременно. Любовная шизофрения, одним словом. Полный анамнез!

Инари-сан, не подозревая, какую бурю чувств подняла в душе падкого на все новое и необыкновенное писателя-фантаста, вежливо кушала жареные бобовые пенки с листьями молодого бамбука и ухитрялась при этом поддерживать серьезный разговор с Баронетом. Авдей в разговор особо не вслушивался (если не считать того момента, когда он отметил странность имени господина Синдзена), он был занят куда более важным делом — любовался прекрасной японкой, при этом лихорадочно вспоминая читанного когда-то Басе, чтоб ввернуть цитату к слову и сразить даму интеллектом.

Хотя при одном взгляде на Инари Такобо становилось ясно, что одним Басе тут не отделаешься. Двадцатидвухлетняя Инари-сан выглядела как ожерелье из сортового жемчуга, интимно лежащее в темной глубине кипарисового ларца. Овал ее лица был безупречен и в то же время как-то пленительно мягок; высокие дуги бровей на светлом лбу, узкие темные глаза, аккуратно очерченный неярким контурным карандашом рот (одновременно такой чувственный и целомудренный!) напоминали о старинных портретах японских придворных дам. Однако одета Инари-сан была вполне по-европейски: приталенное, с длинными рукавами и глухим воротом платье из темно-синего бархата было явно сшито в дорогом парижском ателье. Платье оживлял воротник, кружево которого было выплетено из мельчайших жемчужин. Впрочем, волосы Инари-сан уложила в традиционную высокую прическу, приличную для взрослых, но незамужних японок. Косметики на лице почти не было, да и зачем косметика, если это лицо было безупречно… Изящество во всем, изящество, возведенное в культ и абсолютную степень, — это Инари Такобо.