Бомарше - Рене Кастр

Женевьева Мадлена, всерьез влюбившаяся в Бомарше, также приняла меры предосторожности: когда Пьер Огюстен начал осаждать ее своими предложениями, она заявила ему:

«Господин де Бомарше, я вдова, и мне известно, что большинство мужчин не держат клятв, которые они произносят перед алтарем. Я знаю по себе, как трудно устоять перед вами. Я знаю, как нежно вы относитесь к женщинам, но вы человек чести; пообещайте мне, и я вам поверю, что вы никогда не огорчите меня и никогда не оставите одну проливать слезы в холодной постели во власти ревнивых подозрений».

Он дал ей это обещание, и она сдалась. Убежденный в том, что союз с г-жой Левек в любом случае сделает его материально обеспеченным, что имело для него немаловажное значение, Бомарше пошел на поводу у чувства и не проверил, каково в действительности финансовое состояние его избранницы. Дальнейшие события показали, что это было легкомысленно — от наследства, полученного г-жой Левек, после выплаты всех долгов осталась лишь пожизненная рента. Герцог Омон, новый интендант королевских зрелищ и увеселений, предъявил наследнице Левека счета на солидную сумму, обвинив ее покойного супруга в излишней расточительности. Чтобы оплатить эти счета, вдова продала все движимое имущество и отдала в королевскую казну свои драгоценности, но этого оказалось мало, для погашения остатка долга ей пришлось пожертвовать частью своего основного капитала, чтобы сохранить хоть какие-то доходы. Так как новоиспеченная г-жа де Бомарше была еще довольно молода и в случае нового вдовства могла рассчитывать на собственные средства, ее второй муж вынужден был примириться с уплатой долгов по счетам первого в ущерб собственному состоянию, ему пришлось пойти на это еще и потому, что совсем недавно из-за своего чрезмерного остроумия он лишился покровительства короля, а придворные уже судачили о его поспешной женитьбе. В одном из своих писем Бомарше подробно рассказал о том, при каких обстоятельствах он настроил против себя Людовика XV:

«Помню, в 1768 году в страстную пятницу герцог де Лавальер вез меня в Версаль, где у меня уже была репутация человека, свободно и независимо выражающего свои мысли, что, естественно, многим не нравилось. В то время, как мы мчались по дороге в карете, как то приличествовало таким важным вельможам, герцог сказал мне: „Сегодня вечером я ужинаю в малых покоях короля, где будет г-жа Дюбарри и несколько избранных особ, приглашенных лично королем. Я хотел бы чем-нибудь позабавить общество, поскольку обычно эти вечера бывают ужасно скучными“. Я расценил его слова как просьбу помочь ему и, улыбнувшись, ответил: „Если хозяева будут слишком серьезны, перескажите им прелестный анекдот о том, что ответила наша певица Арну графу де Лораге, когда тот сказал ей: „Помнишь, Софи, наши первые свидания, когда мне приходилось пробираться по ночам в дом твоего отца-виноторговца, прибегая к разного рода ухищрениям?“ „Ах, — воскликнула Арну, — какое было прекрасное время, и как мы были несчастны!“ Этот милый ответ остроумной женщины может повернуть вашу беседу к теме, способной позабавить ваших сотрапезников, как это случилось в тот вечер, о котором я вам рассказываю.

Если же, наоборот, хозяин будет под хмельком и излишне весел, то прочтите ему нравоучение, как это обычно делают в Потсдаме на пиршествах прусского короля, например, такое, оно не лишено интереса и будет весьма кстати именно сегодня. Начните так: „Мы вот здесь смеемся, а не приходило ли вам когда-нибудь в голову, сир, что в силу августейших прав, полученных вами вместе с королевской короной, ваш долг, исчисляемый в ливрах по двадцать су, превышает число минут, истекших со смерти Иисуса Христа, годовщину которой мы отмечаем сегодня?“ Столь странное утверждение привлечет всеобщее внимание и, возможно, вызовет возражения; предложите тогда каждому взять карандаш и заняться подсчетами, чтобы доказать вашу ошибку и повеселиться за ваш счет. А вот вам готовый расчет. Сегодня — 1768 лет со дня, когда Иисус Христос умер, как известно, во спасение рода человеческого, который с момента, когда тот принес себя в жертву, застрахован от ада, чему мы имеем бесспорные доказательства. Год наш состоит из 365 суток, каждые сутки из 24 часов по 60 минут в каждом. Сосчитайте и вы сами увидите при сложении, что 1768 годовых оборотов Земли вокруг Солнца, если прибавить по одному лишнему дню на каждый високосный год, то есть раз в четыре года, дают в сумме девятьсот двадцать миллионов девятьсот сорок восемь тысяч сорок восемь минут, а король не может не знать, что долг его давно превысил миллиард ливров и уже приближается к двум“.

Герцог проверил эти расчеты и вечером, надеясь блеснуть и, возможно, даже в результате войти в министерство, с глубокомысленным видом поспешил пересказать услышанный в дороге анекдот во время ужина, может быть, и впрямь излишне веселого для дня смерти Спасителя. Другие придворные, уязвленные тем, что герцог обошел их, завладев вниманием короля, набросились на него с упреками: „Будь на вашем месте один из тех горемычных кредиторов государства, но не короля, явившийся со своими требованиями в Министерство финансов, ему еще можно было бы простить все эти подсчеты минут, но вам-то, чтобы не портить нам ужин этими сомнительными вычислениями, неужто нечего было рассказать другого?“

А король, которому пришлось совсем не по вкусу, что ему напоминали о его расточительности, самым серьезным тоном, обычно ему несвойственным, добавил: „Сия остроумная история весьма напоминает человеческий скелет, который, как рассказывают, подавался под цветами и фруктами на египетских пиршествах, дабы умерить слишком бурное веселье гостей. Вы сами до этого додумались, герцог де Лавальер?“ Наш придворный, пораженный мрачным эффектом, который произвело позаимствованное им нравоучение, чтобы выкрутиться, тут же все свалил на автора: „Нет, сир, это Бомарше заморочил мне голову своими вычислениями, которые сразу показались мне сомнительными“.

Король молча встал со своего места. И тут кто-то язвительно заметил: „Этот Бомарше, с его романтическими идеями о финансах и свободе, довольно опасный тип. Он что, экономист?“ „Нет, он сын часовщика“, — ответил Лавальер. „Я так и подумал, — произнес другой придворный, — только часовщику могло прийти в голову заняться подсчетом минут“. Эти слова так всем понравились, что каждый счел своим долгом добавить какую-нибудь колкость в мой адрес и заделаться моим врагом… Так я поплатился за то, что заставил короля задуматься над анекдотом, пользовавшимся успехом у парижан».

На самом деле все эти вычисления были уже давным-давно проделаны Вольтером, а Лавальер просто выбрал неподходящий момент для пересказа старого анекдота, нанеся тем самым непоправимый вред Бомарше. Но последний еще не догадывался об этом, он наслаждался вновь обретенным семейным счастьем, а 1768 год, подаривший ему сына, дал ему надежду на то, что имя, которое он стремился прославить, останется жить в веках. Бомарше был довольно умен, чтобы не понимать, что ему никогда не видать высоких государственных постов, ибо его дворянство не имеет глубоких корней, а его язвительность пугает слишком многих, поэтому славы он пытался добиться на литературном поприще. Если не считать нескольких поездок в Шинон, то можно сказать, что весь 1769 год он посвятил работе над пьесой, задуманной в момент его знакомства с г-жой Левек и в окончательном варианте получившей название «Два друга».