Алеф - Пауло Коэльо

Я с головой погружаюсь в невыносимо холодную воду. В тело вонзаются тысячи острых иголок, но я остаюсь под водой, насколько хватает дыхания, и лишь когда становится совсем невмоготу, выныриваю на поверхность.

Лето! Жара!

Любой, кому довелось попасть из лютого холода туда, где хоть немного теплее, испытывает нечто подобное. Мгновение спустя я стою по колено в водах озера Байкал, счастливый, как дитя, вбирая энергию, которая сделалась частью меня самого.

Хиляль и Яо, которые последовали за мной, смотрят на меня с недоверием.

– Идите сюда! Идите скорее!

Они начинают раздеваться. На Хиляль нет белья, и, сбросив одежду, она снова остается полностью обнаженной. Да какая разница? На пирсе собираются зеваки. Но что нам до них? Озеро наше. Весь мир наш.

Яо входит в воду первым. Сделав шаг, поскальзывается на неровном дне и падает, но тут же поднимается и заходит глубже, чтобы окунуться. Хиляль влетает в воду с разбега, минуя скользкие камни, и оказывается глубже всех; окунувшись, она вскидывает руки к небу и хохочет, как гагара.

Через пять минут после того, как я помчался к воде, мы возвращаемся к машине. Перепуганный водитель подбегает к нам с одолженными в гостинице полотенцами. Мы скачем, обнимаемся, поем, кричим и на все лады повторяем: «Вода совсем теплая!» – как дети, которыми мы никогда не переставали быть.

ГОРОД

В последний раз за время путешествия мне приходится переставлять время на часах. Пять утра тридцатого мая две тысячи шестого года. В Москве, отстающей от нас на семь часов, люди садятся ужинать. Там еще вечер двадцать девятого.

Сегодня обитатели нашего купе вскочили ни свет ни заря или вовсе не смогли заснуть, но не из-за тряски, к которой мы давно привыкли, а потому, что впереди конечная станция: Владивосток. Последние два дня в поезде мы провели за столом, который в этом почти бесконечном путешествии сделался для нас центром вселенной. За едой мы рассказали остальным о купании в Байкале, однако наших попутчиков куда больше заинтересовала встреча с шаманом.

Моих издателей посетила гениальная идея: заранее сообщать на станции о нашем прибытии, чтобы на вокзале меня в любое время дня и ночи встречали читатели, жаждущие получить автограф. Люди благодарили меня, а я благодарил их в ответ. Иногда мы задерживались на платформе на пять минут, а порой и на все двадцать. Мои читатели радовались мне, и я радовался всем им: и пожилым дамам в длинных пальто и вязаных шапках, и молодым людям в одних пиджаках, всем своим видом говоривших: «Я крутой, мне и холод нипочем».

Накануне я решил пройти весь поезд из конца в конец. Я давно собирался это проделать, но откладывал на потом, полагая, что впереди у меня еще полно времени, и в результате дотянул до последнего дня.

Я позвал с собой Яо. По дороге нам пришлось открыть и снова закрыть бессчетное количество дверей. Лишь тогда я понял, что никакой это не поезд, а город, страна, вселенная. Мне стоило догадаться об этом раньше. Тогда путешествие могло бы стать еще более насыщенным; я упустил шанс повстречать замечательных людей и услышать удивительные истории, которые могли бы лечь в основу будущих книг.

Исследованию города на колесах я посвятил целый день, лишь однажды прервавшись на то, чтобы выйти на перрон к читателям. Великий город оказался щедрым на характерные городские сценки: кто-то говорит по мобильному телефону, юноша спешит в вагон-ресторан за забытой вещью, мать держит на коленях ребенка, на полную громкость орет радио, люди что-то продают или покупают, обмениваясь непонятными знаками, в узком коридоре целуется парочка, не обращая внимания на заоконные красоты, человек с золотым зубом беззаботно хохочет в компании приятелей, у окна плачет женщина в платке и безучастноно смотрит на проносящийся мимо пейзаж. Я вместе с другими пассажирами выкурил несколько сигарет в тамбуре, исподволь присматриваясь к задумчивому мужчине в дорогом костюме, словно придавленному непосильной ношей.

Я прошел через весь этот город, длинный, словно стальная река, город, говоривший на незнакомом мне языке. И что с того? Как в любом другом крупном городе, большинство жителей здесь предоставлены сами себе, погружены в свои мысли, мечты и проблемы и не спешат делиться ими со случайными соседями по купе, у которых свои мысли, проблемы и мечты. Какими бы одинокими и несчастными они себя ни чувствовали, как бы ни хотелось им разделить с ближними радость, триумф, горечь утраты или гнетущую тоску, все почитают за благо хранить молчание.

Я решил завести разговор с симпатичной женщиной примерно моих лет и спросил, бывала ли она раньше в той части страны, которую мы проезжаем. Яо начал переводить мой вопрос, но я остановил его. Мне захотелось сделать вид, будто я путешествую один, и посмотреть, что будет. Сумею ли я выкрутиться. Женщина жестом дает понять, что не расслышала моих слов из-за непрерывного стука колес. Я повторил вопрос, и на этот раз она меня услышала, но не поняла ни слова. Похоже, бедняжка решила, что я не в себе, и поспешила ретироваться.

Я попытал счастья еще несколько раз. Теперь я спрашивал у пассажиров, куда они едут и что делают в этом поезде. Ни один из них меня не понял, и в глубине души я был этому даже рад, поскольку, сказать по правде, вопросы были довольно глупыми. Разумеется, все они знали, что делают и куда едут, да я и сам это знал, хотя вовсе не был уверен, что в конечном итоге попаду туда, куда хочу. Один из пассажиров, пытавшихся протиснуться мимо нас по узкому коридору, остановился и вежливо обратился ко мне по-английски:

– Вам требуется помощь? Вы потерялись?

– Нет, я не потерялся, но не могли бы вы сказать, где именно мы сейчас находимся?

– Мы на китайской границе и движемся на юг, к Владивостоку.

Я поблагодарил его и пошел своей дорогой. Итак, завязать разговор мне все же удалось, а значит, один в поезде я не пропаду. Да и невозможно пропасть, пока рядом есть люди, готовые прийти на помощь.

Я прошел через весь бесконечный город и вернулся обратно, унося с собой улыбки, взгляды, поцелуи, мешанину слов и проплывавшую за окном тайгу, которую я вряд ли еще увижу и которую постараюсь сохранить в памяти и сердце.

Я сел за стол, ставший центром нашей вселенной, написал на стикере несколько слов и приклеил его на зеркало, где Яо размещал для нас мысли дня.

Вот что я написал, вернувшись из прогулки по поезду:

Я здесь не чужой, ибо не молился о том, чтобы поскорее вернуться домой целым и невредимым, не тратил время на воспоминания о родном доме, рабочем столе и теплой постели. Я здесь не чужой, ибо все мы странники, все мы задаем одни и те же вопросы, все мы устаем, все мы боимся, все мы бываем эгоистичны и великодушны. Я не чужой здесь, ибо я просил, и мне было дано. Я стучал, и мне отворяли. Я искал и обретал.

Именно так, насколько я помню, говорил шаман. Скоро наш поезд вернется туда, откуда прибыл. Кто-нибудь придет убираться в вагоне и смахнет мой листочек с зеркала. Но я никогда не забуду то, что написал, потому что я никогда и нигде не буду чужим.

Хиляль почти не выходила из своего купе и как одержимая играла на скрипке. Порой мне казалось, что девушка снова беседует с ангелами, – а порой, что она просто упражняется, оттачивая технику. Когда мы ехали обратно в Иркутск, я вдруг почувствовал, что парил над Байкалом не один. Вместе с моим духом был и ее дух, и оба они видели одно и то же.

Прошлой ночью я вновь попросил ее лечь со мной. Я несколько раз пробовал упражняться с кольцом в одиночестве, но так никуда и не попал, если не считать очередного незапланированного визита к писателю, которым я был во Франции девятнадцатого века. Он (то есть я) как раз заканчивал главу:

Миг отхода ко сну чем-то напоминает смерть. Нас охватывает оцепенение, и невозможно определить, в какой момент мы перестаем быть собой. Сновидения – вторая жизнь. Мне еще не случалось переступать порог, ведущий в этот невидимый мир, без дрожи.

Прошлой ночью она легла со мной, и я положил голову ей на грудь. Мы лежали молча, ведь наши души знали друг друга очень давно и не нуждались в словах. Я наконец сумел представить себе огненное кольцо и перенесся туда, где больше всего хотел оказаться: в маленький городок в окрестностях Кордовы.

Приговор уже оглашен на городской площади. Восемь девушек в белых сорочках до щиколоток дрожат от холода, но очень скоро будут корчиться в адском пламени, зажженном людьми, которые верят, что действуют с благословения небес. Я попросил инквизитора разрешить мне не присутствовать на аутодафе среди клириков. Тот не возражал. Должно быть, он до сих пор гневается на меня за трусость и вообще не хочет меня видеть. Я смешался с толпой, сгорая со стыда и пряча лицо под капюшоном доминиканца.