Перегной - Алексей Рачунь

Да и под ноги смотреть было совсем не лишним. Всякая мелкая растительность отчаянно цеплялась за ноги как за последний шанс, и всячески затрудняла путь. Сухие коряги и ветки, шишки и еще влажная от тумана трава грозили оборвать мой путь, пытались свалить с ног и скатить вниз, к подножию, откуда я начинал свое восхождение.

Но это была только одна сторона медали. Другой же, гораздо более сияющей, начищенной и отполированной стороной, фасадной и главной частью награды было то, что я находился в самом настоящем, всамделишном, диком лесу. Не в исползанном вдоль и поперек грибниками придорожном лесочке, в неизгаженном кострищами от прошедших пикников парке, а в саморослом, никем не тронутом лесу.

Здесь ели, выставляя на показ свои вершины, торчали в небо угрожающе, как ракеты на дежурстве. Только хмурилось небо и они чернели, словно бы говорили – ну давай, попробуй, возьми и сломай нас, мы принимаем бой. Мы выдержали не одну битву цепляясь сначала семечком за почву между камней, после прорастая маленьким деревом, выдерживая бешеный напор тающих снегов, вытанцовывая под потоками грязи, отбиваясь от катящихся камней. Мы немало вынесли, когда подросли, и ветер шатал и тряс наши стволы, пытаясь их переломить. Иногда ему это удавалось и вот они, тела наших товарищей, сердечных друзей и милых подруг лежат у наших ног, и гниют, и плачут. А мы даже не можем наклониться, чтобы их похоронить.

Мы обречены торчать вершинами в небо, нести караул, и вести вечный бой со стихией. Нас гнет ветер, крутит ураган, точат жуки и черви. И мы падем, когда нибудь мы все падем. Ну а пока мы не пали давай, попробуй, рискни, обезумевшее небо, соверши еще одну, стотысячную попытку нас подмять.

Но, пока не время, пока мы в силе. И ветер, со слепою яростью будет шатать и терзать нас. И сойдя с ума от бесплотных попыток, унесется в бешенстве прочь, или, обессилев, сгинет. Рухнет у наших ног и будет тихо скулить, шевеля траву под опрелыми боками наших товарищей. Пока мы в силе. Пока все за нас.

Так, казалось мне, говорил лес лишь только набегали тучи, а когда они исчезали и появлялось солнце, верхушки елей зеленели и приветливо топырили свои косматые лапы. Вот так-то лучше, слегка задираясь и дразнясь, говорили они небу. Вот так-то намного лучше и мы, которые всегда стоим на одном месте, знаем это гораздо лучше чем ты, вечное небо, которое всегда в движении. Мы все понимаем лучше тебя, хотя все, что мы видели в своей жизни, это склон, лес и окрестности. Ты же видело все, было везде и знаешь неимоверно больше. Знаешь больше, а понимаешь меньше. Вот так-то небо! Так что давай, не нуди, и свети себе солнышком, да поливай нас в меру дождиком и все у нас будет с тобой хорошо.

И перемирие, в виде хорошей погоды, являло собой первозданную красоту. Грозную, но завораживающую красоту нетронутого уголка природы. Перемирие отображало смысл вечной борьбы между собой её различных, таких непохожих стихий. Оно, это перемирие, было нужно для достижения краткосрочной гармонии. Ибо к чему борьба и за что - если не за гармонию и красоту. К чему труд, если он вечен и не наступит отдых. К чему война, если за ней не наступит мир?

Так думал я, поднимаясь все выше по лесу и внезапно, может быть в первый раз в жизни, ощутил себя тоже частью природы. Понял, что я её дитя. Противоречивое, непонятное, малоумное и никудышное, но дитя.

А склон тем временем сначала выположился, а потом и вовсе перешел в плоскую вершину. Это стало понятно не сразу. Сначала перестало сбоить дыхание и перестало отсекать поясницу. Потом глаза ощутили, что солнечный свет стал более ярким. Его уже не заслоняли нависающие со склона ветви. Стоять на одном месте стало гораздо удобнее. Не нужно было подаваться вперед, чтобы удержать равновесие. В общем я вскарабкался.

И не спеша пошел себе, отдышавшись, и пораскинув как следует мозгами, что даже если я и найду здесь дрова, то спустить их вниз с этакой кручи у меня не будет никакой возможности. Что ж прогуляюсь просто, подышу лесным воздухом, ароматами и запахами. Вот и ложбиночка какая симпатичная. Да что еще немаловажно почти без мусора всякого лесного – веток да поваленных стволов, как расчистил кто специально для приятных прогулок. Да тут, гляди ты, и тропинка какая-то имеется. Нет, точно, натоптанная тропка.

Я остановился, размышляя. Если тропинка – людских рук дело, это одно. А ежели зверьем натоптанная, то совсем другое. Мне совсем не улыбалось встретиться с какой-нибудь рьяной мамашей-лосихой, которая зарядит мне с копыта в лоб, что твой Джеки Чан, только потому, что ей показалось будто от меня может исходить угроза её сопливому чаду.

Но что зря ждать опасности, страшнее кошки зверя нет. И я решительно чесанул по тропинке. И за поворотом, за камнем, как раз там, откуда и должна была вылетать гипотетическая мамаша-убийца марки «Лось» я встретил человека.

Точнее не встретил, так как человек находился ко мне спиной, а увидал. А увидав, не стал делать никаких движений, дабы себя не обнаружить. Замер как вкопанный. Не от испуга и неосторожности, а завороженный красотой зрелища.

Передо мной, на хорошо утоптанной площадке, защищенной от ветра с двух сторон ложбиной, с дальней стороны скалистым выходом, а с моей стороны огромным камнем, за изгибом тропы, сидела, спиной ко мне, девушка.

Четыре врытых в землю корявых деревянных столба обозначали края площадки. Они были старые, рассохшиеся, почерневшие, изрезанные какими-то непонятными образами. Старые, выцветшие ленточки, обрывки какой-то материи болтались на них, покачиваемые ленивым ветерком.

Лесная нимфа сидела спиной ко мне, точно посередине этой площадки. Её поза была грациозна и естественна, как на картинах фламандских мастеров — подогнутые ноги чуть влево, а корпус, опертый на руку, вправо. Стан ее был изогнут, и сквозь свободный и легкий сарафан, мягкими солнечными лучиками легко просвечивалось тело. Я залюбовался, глядя на это зрелище. Все-таки очень давно я уже был лишен плотских радостей, и в голове моей, подобно назойливым и бестолковым мухам, заметались, застучали о череп шальные мысли. Она была прекрасна, эта неведомая мне нимфа. Прекрасна и доступна. Никто не мог помешать мне овладеть ею, местечко это, тайное и скрытое от чужих глаз было идеальным для любовного уединения.

Кровь била мне в виски широчайшими приливами. Потом, стремительно стекала вниз, возбуждая чресла. Джинсы внезапно стали напоминать о своих отнюдь не бескрайних размерах. Инстинкт будоражил меня, как дикого зверя в предвкушении близкой добычи, ноздри мои раздувались как у породистого быка, а щеки пламенели. Я пялился не дыша на это чудное создание, пялился не мигая, не отводя глаз, пялился превратившись в один нерв, в натянутую амуром тетиву, в затаившегося перед решающим прыжком хищника. Любой момент, любой сигнал — покатившийся ли с откоса камешек или внезапное пение птицы и я сорвусь. Сорвусь в миг и в миг же овладею добычей, и буду терзать её ненасытно, жадно, по-зверски.

Но пока я стоял. Я стоял на ногах, а устоять против инстинкта уже не мог. Я так долго был без женского внимания и ласки, что уже и забыл, что это такое. Да и не нужно мне было сейчас ни внимания, ни ласки. Только похоть, только выход природных чувств. Только наслаждение добычей. Подкрасться. Прыгнуть. Сцапать. Подчинить. Вот что мне сейчас было нужно.

И я бы прыгнул, но нимфа внезапно запела. Запела тонким, мелодичным, баюкающим голосом. Запела тихо и печально. И так это пение было непохоже на сигнал к нападению, на провокацию, а наоборот, так от него несло нежностью и человечностью, что спал и жар, и пелена сошла с глаз.

Теперь передо мной была не добыча, передо мной был человек. Теперь я, как и прежде, ощутил добычею себя. Я был гонимый странник, перехожий калика, перекати-поле, репей, сорняк, пыль.

Это меня гнали. Гнала власть, гнали люди, гнал ветер. Гнали земля, природа и судьба. И каждый встреченный мной человек мог оказаться другом, а мог оказаться врагом. Мог проявить ко мне сострадание, а мог злость. И то и другое мне было не ново, больше всего меня пугало равнодушие. И все от этой мысли схлынуло и опустело. А девушка пела свою печальную и красивую песню.

Песни этой я вроде бы как не слышал, но меня не покидало ощущение, что я ее знал. Неизвестно откуда, как, но я мысленно, в уме, повторял ее за певуньей всю, слово в слово:

Ой вы цветики,

Ой вы лютики,

Ох денёчки мои,

Злые-лютые,

Молодая я,

Ноги бОсые,

Да обрезаны,

Русы косы-те...

Ой да где же вы,

Мамки-Тятеньки,

Ручки нежные,

Мёды слатеньки,

Ой и пила я,

И гуляла я,

А теперь казнить,

Поведут меня...

Погубилась я,

Неприкаянно,

Полюбилась я,

С Ванькой-Каином,

Миловались с ним,

Дни и ночьки,

По овраги-пни,

По лужочкам...

Повстречались нам,