Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

истины) и свободы (безусловного права на критическое суждение) Гумбольдта – Шлейермахера – Фихте? Может ли в конечном счете современный Университет предложить и сформировать свой антропологический идеал – человека, принимающего ценность личного развития и устойчивого к ситуациям растущей неопределенности и внешних рисков? И почему, собственно говоря, такие надежды возлагались на философию и (будущие) гуманитарные науки?

В естественных и точных науках знание самоценно и, как правило, неустранимо и незыблемо для последующих исследований. (Мы здесь не говорим, конечно, о парадигмальных сдвигах и научных революциях по Т. Куну, предполагающих совсем иной контекст аргументации из фокуса социальной истории знания. Хотя, если обращаться к парадигмам Куна, то речь должна уже идти не о конкретных физике или биологии, а об эпистемологии или социологии знания, которые также попадают в группу интерпретативных социальных дисциплин и, следовательно, подчиняются проводимому здесь различению). Здесь действительно можно стоять на плечах гигантов, не опасаясь рефлексивных катаклизмов. Естественно-научное знание очищено от наслоений исторического контекста – в том смысле, что способно воспроизводиться в (лабораторном) опыте, не меняя своих основных характеристик.

И напротив, в том, что мы сегодня называем гуманитарными и интерпретативными социальными науками[145], зафиксированный и описанный исследовательский опыт является условием необходимым, но недостаточным. В данном случае, помимо факта или события, важную роль играет отношение, которое называют иногда рефлексией, иногда – суждением, а иногда расширяют до масштабов критического мышления, но все это вместе или по отдельности сильно зависит от конкретного субъекта деятельности. Суждение и отношение всегда имеют авторский характер.

Здесь, как кажется, уместна следующая аналогия. Появление каждого нового элемента внутри таблицы Менделеева является, несомненно, исследовательским открытием, но никак не меняет саму таблицу. Опять же, оставляя за скобками эффекты научных революций Куна, можно сказать, что в пределах заданной парадигмы появление новых знаний остается локальным фактом. И наоборот, в гуманитарном подходе каждое новое знание/суждение потенциально воздействует на всю картину, насколько ее смог ухватить, освоить исследователь. (В этом смысле критерии оценки значимости и качества исследования сами должны иметь качественную, а не количественную природу.) А потому и результатом гуманитарного исследования является, прежде всего, не знание части, а понимание частичности как своего, так и предыдущих знаний. А осознание собственной частичности, в свою очередь, может предполагать авторскую интуицию – но не знание целого.

Наверное, в этом и состоит первое приближение к методу гуманитарных наук, для которых знание находится в сложной связи с суждением – в той мере, в какой суждение, авторское и порой субъективное, есть неотъемлемая, если не ключевая, составляющая гуманитарного знания. Конечно, и в гуманитарной области, как и в других дисциплинах, фиксируются новые «объективные» факты и появляются доселе не существовавшие объекты (археология тому наиболее очевидный пример). Но они точно так же попадают под прицел различных авторских интерпретаций и суждений, ни одно из которых, согласно законам гуманитарного метода, не может быть абсолютным (окончательным). В этом – методологическом – качестве гуманитарные науки близки к искусству или литературе. И мы возвращаемся к чтению Толстого через двадцать лет после первой встречи с «Войной и миром» не потому, что там поменялся сюжет. Мы идем туда за новым суждением и пониманием, вне зависимости от того, «на чьих плечах стоим».

Другое дело, что в логике гуманитарных и социальных дисциплин есть и ядро, унаследованное от философии тогда, когда она представляла собой замыкающий контур Университета и вплоть до начала Новейшего времени. Критика или критическое мышление по своей (философской) природе и происхождению нацелены на основания собственного суждения/понимания, и в этом смысле уравновешивают (относительную) субъективность автора его же скептической силой сомнения (назовем это самоиронией). Истина (целое) есть, но любое (мое) суждение о ней является частичным. Эта формула с одновременным приглашением уже к коллективному об-суждению является простейшей конструкцией, описывающей метод гуманитарного знания.

Так, любое гуманитарное высказывание, если это не введение в оборот нового подтвержденного факта или документа, начинается с сомнения в полноте собственного или коллективного знания[146]. В гуманитарных науках каждое следующее знание-суждение потенциально воздействует на все поле материала или дисциплины – «гуманитарная таблица Менделеева» все время меняется и мерцает. И, следовательно, качество гуманитарного исследования опирается не только на персональный «акт суждения-открытия», но и на весь контекст разнообразных авторских пониманий. Это, можно сказать, классическое понимание системы – при возникновении нового элемента или же трансформации старого меняется вся система. «Модель критики, – замечает по этому поводу С. Коллини, – подает себя в качестве чего-то мятежного, поскольку она настаивает на социальной локализации (социальной обусловленности, как у Манхейма. – С. З.) всех аргументов. Однако, в результате дискуссий постоянно (и бесконечно, как и положено в логике познания. – С. З.) она сдвигается на трансцендентную позицию, из которой определяются неизбежные ограничения любой частной коммуникации»[147].

И еще одна иллюстрация – тезис к методу гуманитарного исследования и воспроизводству гуманитарного знания. Очень похожий подход к технологиям мышления формулирует К. Манхейм: «Тотальность в нашем понимании не есть непосредственное, раз и навсегда данное видение, – пишет он, – доступное лишь божественному оку, или относительно замкнутый, стремящийся к стабильности образ. Тотальность предполагает восприятие частичных взглядов, постоянное преодоление (критику. – C. З.) их границ, обращение к целому, которое, расширяясь шаг за шагом в процессе познания, видит свою цель не во вневременном окончательном решении, а в предельно возможном для нас расширении перспективы»[148].

Утверждение Манхейма, относящееся к мышлению как таковому, позволяет нам уравнять в функциональных правах метод гуманитарного исследования и технологию мышления, что, в свою очередь, определяет понимание роли гуманитарных наук и дисциплин в пространстве Университета. Исторически (в силу традиции и генетически) корпус гуманитарных наук является для Университета и материалом, и способом создания условий и запуска «машины воспроизводства критического мышления», которое традиционно лежит в ядре общеуниверситетских дидактик и методов образования[149].

В этой логике, если говорить об исторической ретроспективе, кластер гуманитарных дисциплин выполняет свою общеуниверситетскую функцию – сохраняет условия и предлагает метод для воспроизводства (критического) мышления. И классические языки в XVIII–XIX веках, и программы по литературе и истории в XX веке имеют системную (структурообразующую), а не предметно-дисциплинарную природу. Другое дело, что в случае утери общеуниверситетской логики, гуманитарные, да и все другие дисциплины расходятся по своим дисциплинарным квартирам и факультетам.

В этом отношении интересно наблюдать за стратегиями защиты, используемыми современными представителями гуманитарных наук в ситуации «конкуренции количественных показателей» с представителями сегодняшних «старших» факультетов – экономики, права, менеджмента, информационных технологий и т. д. Наиболее стандартная и частая реакция – это переход на чужой язык «подчиненной аргументации». Например, историческое образование очень важно