Изверг Род - Гилберт Соррентино

удосужилась постирать, ушла искать работу, это она так сказала, хотя одному богу известно, за каким чертом, бабуля и на секунду не может вообразить человека, который захочет нанять женщину средних лет, несущую на себе клеймо развода, вдобавок — без меры тщеславную и самовлюбленную, да еще с никчемным сыном-идиотом, грубияном, которому не хватает вежливости даже сказать собственной бабушке, куда он, черт побери, так спешит! Она закалывает ворот халата английской булавкой и говорит, что это все равно неважно, Род никуда не пойдет, разве что у дома погуляет, о чем он думает, на нем же школьная рубашка. Говорит, что будет круглой дурой, если разрешит ему испортить, продырявить и порвать в клочки каждый дюйм приличной одежды, что у него есть, он же падает и кувыркается по канавам, будто иммигрант только с парохода, с этими грязными полукровками, которых он считает друзьями, Большим Микки или Большим Кики, как его? Как бы это хулиганье ни звали, он непутевый, ему преисподняя светит, жаль, что он вообще на земле появился.

Теперь тучка уже закрывает солнце.

Время 3:35, и мать возвращается домой. Улыбается, волнуется, как девчонка, и немного вспотела. Лицо красивое, губная помада и румяна, мать на каблуках и в рыжеватом пальто с поясом, в лучшем своем пальто. От всего этого бабулю переполняет желчь. Мать говорит, что, может, ее возьмут официанткой в новое кафе на углу, через квартал, называется «Закуски». Она точно узнает на следующей неделе. Мать довольна, она распахивает пальто, под ним — темносиняя шерстяная плиссированная юбка и белая шелковая блузка.

Род в полурасстегнутой рубашке наблюдает, как бабуля оборачивается и впивается взглядом в мать. Он беспомощно представляет себе, как свирепый пес выдирает бабуле кишки через письку. Через пизду! О боже. О боже. О боже.

Бабуля улыбается матери этак насмешливо и говорит, что скорее в аду наступят заморозки, чем мать примут на работу, там полно школьниц-потаскушек, которые готовы работать за гроши, а даже если мать каким-то чудом и получит работу, она не сможет в глаза соседям смотреть в этой убогой форме, через которую срам просвечивает, это отвратительно, одежда для шлюхи, как мать станет в глаза людям смотреть? Бабуля корчит рожу и заявляет, что если говорить начистоту, матери и время-то уделили потому лишь, что она оделась, как проститутка, а этим грязным жирным грекам с их грязными жирными ложками только того и надо.

Задницу ей порви! На клыках пена. Изо рта слюна. Кровь. Время 3:40, тучка черна как смоль, и движется быстрее.

Мать краснеет и кутается в пальто, потрясенная внезапной атакой. Род остолбенел, челюсть отвисла. Горькая доля и безысходность жизни накрывает мать, мать задыхается. Она поворачивается к Роду, и хотя лицо красно от унижения, отважно делает вид, будто бабуля ничего не говорила. Мать спрашивает, Род, кажется, хотел сегодня сходить к центовке, филиппинца Дункана посмотреть, еще не поздно?

Туча раздувается в громадный вал адской турбуленции. Бабулины глаза вспыхивают — вообще-то, довольно красиво. Искрятся. Роду слышится глухой собачий рык, видится кровь на морде — псина перекусывает бабулю ровно пополам.

Бабуля говорит, что Род в приличной школьной рубашке не пойдет ни к какой центовке глазеть ни на какого чертова китаеза! Говорит, что мать сама виновата, не постирала рубашку собственному сыну, и если уж на то пошло, ничего не купила, не прибралась, а вместо этого носилась, как полная дура вдвое моложе себя, в шелковой блузке, небось возомнила себя миллионершей с пятью сотнями долларов, желая поработать официанткой! Ради господа нашего и его мучений, официанткой, выставлять себя напоказ перед хамами, которые грязное думают, перед шпаной, букмекерами и таксистами, которым заняться больше нечем, только всю жизнь кофе пить в кафе на углу, да бабуля жизнью Христа клянется, что, пожалуй, сообщит о матери в комитет по защите детей от жестокости, или как он называется. Бабуля говорит, что Род никуда не пойдет, не говоря о центовке, может, этот мистер Китаез Дункан или как его, какой-нибудь маньяк и извращенец, трется вокруг детей, ей-богу, Род никуда не пойдет — фланелевая рубашка грязная, грязная, и бабуля не позволит неблагодарному ублюдку испортить еще одну из приличных рубашек, что у него остались, он и так губит все, к чему прикасается.

В припадке безумия и ярости Род хватается за воротник и раздирает рубашку почти до подола. Бабуля и мать на него таращатся, в комнате звенит эхо взвизга рвущейся ткани. Род рыдает и орет, что чертова школьная рубашка больше, к чертовой матери, не приличная чертова рубашка, и ему совершенно, к чертовой матери, наплевать!

Бабуля подходит к Роду и бьет его по лицу, разлетаются кровь, сопли и слезы, брызжут на материну блузку и юбку: мать стискивает кружевной воротничок, стараясь перевести дух.

Туча затянула все небо. Мысленно, превозмогая боль во рту, Род зовет большого пса.

Пусть случится чудо! Пусть сатана явит зверя!

Бабуля потирает руку. Ее третируют этот наглец и его мать, у которой грудь выпирает, точно у шлюхи заурядной из бара Флинна. Бабуля снова заносит руку, лицо почти безмятежно, а маленькие планы трещат, ломаются, идут ко дну и удивительным образом гибнут. Вообще-то порой жизнь бывает довольно приятна, если не прекрасна.

Тридцать девять

Бабуля отрывает глаза от сырой газеты и спрашивает, куда это Род собрался, разодевшись, словно пижон, да еще с приличным шарфом и в начищенных ботинках. Род говорит, что идет гулять. С дедушкой.

У бабули такое лицо, будто ее вот-вот вырвет. Верхняя губа кривится, нижняя выпячена, бабуля таращит глаза. Или, может, ее, как это говорится, хватит удар?

Удар! Падаешь в обморок и никогда больше не выныриваешь из бессознательной комы.

Справившись с густой мерзкой рвотой, явно подступавшей к горлу, бабуля говорит, что Род ошибается, если возомнил, будто выйдет из этого дома, нет уж, он останется дома, она сыта по горло его хождениями туда-сюда всякий раз, когда ему, черт возьми, в голову стукнет, мальчишке двенадцать лет, а ведет себя, точно важная персона! Ни единой пары длинных штанов еще нет! Он останется дома, потому что останется дома.

Род говорит, ладно, он останется дома. Он снимает шарф и шапку-ушанку. Он знает, почтительность избавила его от ремня, кулака с кольцом на пальце или черпака, толкушки или половника, сковородки или вешалки, бог знает, а может, от всего сразу в загадочном порядке, что известен одной бабуле. Сегодня она кажется особо раздражительной и злобной, а Пулсивер говорит, когда женщины так себя ведут,