Изверг Род - Гилберт Соррентино

упечь в исправиловку или даже в психушку, особенно девчонок, потому что все считают, если девчонки этим занимаются, значит, они прирожденные потаскухи, особенно те, которым лет одиннадцать-двенадцать. Говорит, что его винить не будут, знают же, что он в классе для тупиц, а значит, и сам дебил, да и все равно он скажет, что его Пэтси подбила, ширинку даже расстегнула, кто, к чертовой матери, поверит в дурацкую историю про волшебное слово, в самом деле? Вставший член вылез из штанов, Род кладет на него Пэтсину руку, господи, господи! Роду пофиг абсолютно все, особенно Пэтси — она лишь рука, что движется вверх-вниз, а он показывает, как. Ему противно смотреть на перекошенное в страхе лицо, на эти торчащие зубы, на рот, обведенный липкой грязью, на слезы, что текут по щекам, господи, вот ведь потаскуха! Род хватает ее трусы, тянет по ногам, скидывает и всем весом падает на Пэтси. Он точно не знает, что делать, но понимает, что должен попасть в нее, направляет член ей между ног, качает вслепую, затем чувствует, что уже внутри — чуть-чуть. Пэтси плачет и крысиными зубами грызет кулак, Род делает выпад изо всех сил, но она слишком маленькая, слишком узкая или что там, однако это неважно, потому что на втором толчке он уже кончает, ух ты, господи Иисусе боже мой, ей на живот, на бедра, струей на юбку и куда только можно, он не сдерживается, ничего не может поделать, все заливает спермой, кончает на все вокруг, боже милосердный!

Почти стемнело. Род и Пэтси молча идут через парк в свой квартал. Пэтсина юбка чуть влажная там, где Пэтси водой из фонтанчика смывала пятна молофьи. Теперь она плачет в голос, и Роду противно, ему плевать, пускай хоть умрет от своего рева, они просто идут, но он немного нервничает. Он говорит, ей лучше идти вперед, им же не надо, чтобы их кто-нибудь увидел и растрезвонил на всю округу. Он стоит очень близко к Пэтси, берет ее за локоть и говорит, лучше ей никому об этом не рассказывать, а то он всем скажет, что видел, как она в подвале трусы снимает перед Бабси и Кики и остальными парнями, письку показывает, и что она разрешила Большому Микки ее трахнуть, вот именно, потому его и отослали обратно в исправиловку. Род говорит, что будет врать до посинения, и даже если ему не поверят, выкинут из школы и изобьют до полусмерти, ему плевать, потому что он через несколько лет пойдет в морскую пехоту. Род говорит, готов спорить, ей-то не плевать, если исключат, ей тогда придется распрощаться с Епископом Моллоем или с Фонтбонн-Холл, туда шлюшек не пускают. Пэтси кивает, слезы катятся по ее бледному, полосатому от грязи лицу, она отворачивается. Род наблюдает, как она уходит в сумерках, сутуля худые плечи, господи, ну и чучело.

Род прислоняется к фонарному столбу и понимает, что чувствует себя превосходно, замечательно.

Будто парень из грязной книжки. С Блондиночкой или Эллой Синдерс[20].

Будто мужчина.

Будто съездил Сэлу Ронго кулаком по физиономии, забавы ради, ему отлично, отлично.

Род думает о Пэтси, потаскушке, легкая добыча, какая чепуха, делает вид, что не хотела ничего такого, вся в соплях и слезах. Господи, шлюшка!

Род громко хохочет. Он думает, что теперь маленькая плакса на исповеди сразит священника, блядь, наповал, сто лет будет «Аве Мария» читать и в церкви ползать на четвереньках по проходу, как старухи-макаронницы в черных платьях.

Тридцать восемь

Чемпион-филиппинец будет выступать перед «Вулвортом» в четыре часа, «ЕГО ЕДИНСТВЕННОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ В ГОРОДЕ», как сообщается на афише. Он покажет трюки «ТУРНИРНОГО КЛАССА», не только с турнирным йо-йо Дункана за четвертак, еще с металлическим свистком за десять центов. В этом году у Дункана два турнирных цвета — ярко-желтый с черной полосой и сиреневый с белой, специально для девочек.

Филиппинец!

изображает, что угодно: собачью прогулку, поезд в тоннеле, кругосветку, волшебный замок, колыбельку, бомбардировщик, спагетти, колесницу, картофельное пюре, бочку пива, спящую красавицу, комету, паутину, американские горки, «кошкину колыбель», бассейн, и еще каждую весну показывает новый фокус, который, это все знают, разучивал днем и ночью целый год. Вот какой филиппинец. Безупречно, небрежно показывает трюки, порой с двумя йо-йо, и каждая рука выполняет свой фокус. На сыром весеннем холоде, под пасмурным небом, ближе к вечеру, он стоит в толпе загипнотизированных детей, затем ловко и быстро, поразительно изящным почерком вырезает на купленных йо-йо имена покупателей, если те просят. И исчезает до следующей весны.

К половине четвертого Род уже дома, сейчас бросит учебники, переоденется и помчится за девять кварталов к «Вулворту», дабы отдаться во власть непонятному и непостижимому, вырваться из тупости, что опутала его жизнь, что и есть его жизнь. Он старается не показать бабуле жгучего желания слинять. Ибо если бабуля заподозрит… Он до боли сжимает челюсти.

Род кладет учебники на ледник, и бабуля пристально всматривается. Род избегает ее взгляда, уже выходит из кухни, стягивая куртку. Она поднимает руку, его останавливая.

На горизонте маячит знакомая тучка не больше ладони, в глубине темная, неспешная, не больше детской или женской ладошки.

Бабуля спрашивает, куда это Род так спешит, он обычно не спешит, когда она просит оторвать задницу от стула и сделать что-нибудь по дому, хоть немного проявить благодарность за крышу над головой, так нет же, ему наплевать, что она в лепешку расшибается, поддерживая дом в приличном виде, ни капли уважения у него нет, да и откуда уважению взяться, раз в мальчишке такая скверная кровь течет? Род говорит, что вовсе не спешит, просто переодевается после школы, он каждый день так делает. Каждый божий день. Бабуля говорит, что не желает выслушивать эти ехидные дерзости, иначе она сопли из него выбьет.

Тучка чуть больше и темнее.

Бабуля идет за Родом из кухни в столовую, он вешает куртку на спинку стула и расстегивает рубашку. Она внимательно смотрит, щурится, во взгляде — откровенная неприязнь. Род понимает, что в бабуле пробудилась ее сверхъестественная подозрительность, у него отвисает челюсть — Род притворяется Сэлом Ронго. Ей определенно кажется, говорит бабуля, что он черт знает как спешит, и ей любопытно, с чего бы. Когда он собирается стащить рубашку, бабуля хмурится и говорит, что сегодня менять школьную рубашку не придется, потому что фланелевая для улицы — грязная и вонючая, такую и армянин не наденет, а все потому, что его мать, примадонна, не