Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

Мелек-Тадж-ханум бросилась в комнату дочери. Мэин лежала на кровати, а сидевшая возле нее горничная обмахивала ее веером.

Увидев мать, Мэин сказала:

— Хорошо. Быстро ты приехала! Ну, что, похоронили его?

И тотчас же громко захохотала. Бедная Мэин сошла с ума.

Глава двадцать шестая

КУРИЛЬНЯ ОПИУМА

Между двумя большими базарами — базаром бельевого товара и базаром башмачников — спрятался почти пустынный переулок под названием «переулок Четырех рядов». Только в конце его есть несколько лавок. Со стороны бельевого базара — мелочная лавочка, кавеханэ да парикмахерская, а с другой стороны — лавка башмачника.

Переулок этот, соединяющий оба базара, идет не прямо, а каким-то странным изгибом, так что, чтобы попасть из базара Оросидузов на базар Бяззазов, приходится, дойдя до середины переулка, поворачивать вправо, а через каких-нибудь сто шагов снова поворачивать влево. Если смотреть сверху, переулок этот напоминает собой ступеньку. В средней его части, занимающей пространство в сто шагов, есть дом с крошечной дверью, порог которой лежит ниже уровня улицы, так что, входя, приходится спускаться и наклоняться.

Войдя в дверь, попадаешь в узкий коридор, длиной в четыре-пять заров, а оттуда — во двор, на котором с северной стороны стоит старинной постройки дом. В центре дома зал, по сторонам которого расположены две боковые комнаты, каждая с тремя дверьми (одна побольше — посредине, две маленькие — по бокам, служащие и для входа и для освещения). Двери эти из темного ветхого дерева, застекленные в верхней части мелкими цветными стеклами. Рамы — «уриси», сплошь из мелких цветных стекол. Перед боковыми комнатами — низенькие крылечки.

Была ранняя осень. При порывах ветра с деревьев падали на землю уже пожелтевшие листья.

На улице перед маленькой дверкой стоял рослый красивый молодой человек в потрепанном платье. Впрочем, одежда его только на первый взгляд казалась потрепанной и бедной, присмотревшись же, можно было увидеть выглядывавшие из-под сэрдари рукава тонкой рубашки с запонками, сделанными из золотых монет. Весь облик его выдавал в нем тегеранского франта, нарочно напялившего этот скромный сэрдари. Молодой человек чего-то выжидал, должно быть старался улучить минуту, когда прохожих станет меньше или и вовсе не будет, чтобы юркнуть в калитку.

Зачем эти предосторожности?

Человечество создало много привычек и обычаев. Одни из них общи для всех, другие — свойственны одному какому-нибудь народу. И часто приходится замечать, что обычаи одного народа противоположны обычаям других. В Персии, например, снять шапку в присутствии старшего считается невниманием и неуважением к нему, а в Европе, наоборот, за неуважение будет сочтено, если кто-нибудь в присутствии старшего будет стоять в шапке.

То же самое с папиросами. Кажется, если курить вредно, то это вредно всем, тут нет старших и младших. Однако в Персии старшие могут курить в присутствии младших, а если младший закурит в присутствии старшего, то тот сейчас же усмотрит в этом неуважение.

Много в мире привычек и обычаев, и есть среди них и хорошие.

Но с какой удивительной легкостью они исчезают!

Стоит кому-нибудь поступить против общепринятых правил и убедиться, что мир от этого не перевернулся и ничего не случилось, люди тотчас же начинают подражать ему и мало-помалу перестают стесняться и дурных привычек.

Разве в наше время кто-нибудь стесняется постучаться в публичный дом?

Дом в переулке Четырех рядов тоже принадлежит к числу домов, входить в которые стыдно. Дом этот — ширэханэ, то есть такое место, где персы пускают на ветер свою энергию и мужество, превращая их в терьячный дым.

В те дни ходить в такие дома стеснялись гораздо больше, чем сейчас. Но правительство, собирающее огромные налоги с опиума и поощряющее курение, заботится о том, чтобы это стеснение исчезло.

Наш молодой человек был «ширэй», то есть привычный курильщик ширэ.

Чтобы покурить ширэ, нужно отправиться в ширэханэ, потому что достать где-нибудь ширэ и накуриться у себя дома нельзя; только для некоторых ашрафов ширэ, бывало, тайно доставлялся на дом.

Молодому человеку не хотелось, чтобы кто-нибудь его увидел. Но, на его счастье, переулок опустел. Он быстро вошел в калитку.

В это время на повороте переулка появился другой молодой человек в потертом черном сэрдари и войлочной шапке. Без всяких предосторожностей он вошел в ширэханэ.

Первый, как только вступил во двор, сейчас же направился в тот угол, где на возвышении стояла чайная посуда, самовар и сахар, и, обратившись к кавечи — хозяину кофейной, сказал: — Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь видел. Есть отдельная комната? Покажи.

Кавечи, который в эту минуту, сняв шапку, почесывал выбритую макушку головы, тотчас же сообразил, с кем он имеет дело, и тихонько сказал:

— Пожалуйте!

Проводив гостя до левого крыльца здания, открыл дверь и пригласил его войти в боковую комнату.

Это была крохотная комнатка, со стенами, выкрашенными в синий цвет, с грязным килимом, вся загаженная и зловонная. На полке в стенной нише стоял «фанос» — фонарик, употребляемый для раскуривания ширэ.

Молодой человек уселся, скрестив ноги, на килиме и приказал:

— Дай два катышка ширэ по полмискаля.

Кавечи ушел. Молодой человек задумался.

«До чего меня довели, негодяи! Ну, да сам виноват, слишком уж я вкурился... Теперь я вынужден курить».

Молодой человек, чувствуя сильнейшее желание скорее затянуться ширэ, начинал уже терять терпение. Его охватывала слабость и глубокая усталость. Дверь отворилась.

Он был удивлен: вместо кавечи на пороге появился кто-то незнакомый.

Вошедший кивнул, сказал «салям», а затем заявил:

— Господин Али-Эшреф-хан, у меня есть к вам дело. И так как я не мог найти лучшего места для разговора с вами, я попросил кавечи повременить немного с ширэ, чтобы я мог сказать вам, в чем дело.

Али-Эшреф-хан был поражен: «Кто это? Откуда он его знает? На каком основании явился сюда, даже не постучавшись и не спросив разрешения войти?» Впрочем, он сразу успокоился: ведь здесь же дом, где собираются курильщики ширэ, здесь Тегеран, здесь, наконец, Персия. Здесь еще не привыкли к подобным тонкостям.

Он сердито ответил:

— Ты видишь, я пришел сюда курить ширэ. Прошу оставить меня в покое. Уходи отсюда! Тем более, что я ни разу тебя не встречал и не понимаю, какое у тебя может быть ко мне дело.

Не обращая внимания на этот тон и не собираясь, видимо, очищать «поле сражения», вошедший сказал:

— Вы меня не знаете, это верно. Но я-то вас знаю. Я уже назвал ваше имя, а теперь, если позволите, я вам доложу и все остальное, что мне о вас известно. Вы занимали в Исфагане пост заведующего и два месяца тому назад приехали в Тегеран. Раньше в Тегеране вы были заведующим счетным отделом в министерстве. Я знаю также, каким способом вы так скоро повысились из помощников в заведующие.

Недоумение первого гостя продолжалось недолго — неожиданный собеседник его сейчас же прибавил:

— Вы удивлены, не понимаете, кто я такой и откуда я добыл все эти сведения? Так разрешите представиться. Мое имя Ферох. А что касается сведений, то случилось, к счастью, так, что я встретился с женщиной, которой вы пользовались для своего возвышения и на чьем позоре вы построили свое благополучие. Вы знаете, конечно, о ком я говорю?

Али-Эшреф-хан побледнел. Он чувствовал, что его охватывает дрожь. Он не знал, что сказать. Ферох, очевидно, знает все. Отказываться, притворяться непонимающим было невозможно. Придав себе храбрости, Али-Эшреф-хан сказал:

— И все-таки, сударь, даже после всех этих слов, я не понимаю, что вам нужно. Я уже сказал вам: я должен курить. Не угодно ли вам выбрать другое время? Тогда пожалуйте ко мне и мы можем поговорить по этому вопросу.

Ферох ответил:

— Ну, нет, ага. Вам придется пожертвовать своим временем и выслушать то, что я имею вам сказать.

Но, прежде чем мы услышим, что сказал Ферох, и что произошло между ним и Али-Эшреф-ханом, нужно выяснить, как они оба очутились в этом месте и какие происшествия этому предшествовали.

Все это происходило, приблизительно, через десять месяцев после того дня, когда Али-Эшреф-хан подло и гнусно выбросил из дому Эфет.

Али-Эшреф-хан принадлежал к числу людей, которые, не стыдясь, предпочитают всему на свете чувственные удовольствия, разврат и веселое времяпрепровождение в обществе женщин известного рода. В обнимку с женщиной распивать бутылку за бутылкой и вообще, как он говорил, «жить в свое удовольствие», это было лучше всего в жизни.

Так как к тому же он не любил входить в большие расходы, считая расточительность «недозволенной», то для утоления страсти он брал себе сигэ, а через неделю или через месяц заменял ее другой, «освежая» таким образом свое ложе.