То, что сильнее (сборник) - Мария Метлицкая

Перед свадьбой он опять тоскует. На свадьбе на пол падает кольцо. Тухнет в его руке свеча. Но дело сделано. Началась семейная жизнь. Пушкин страстен – она холодна и спокойна. Он, видимо, докучает ей плотской любовью – она, вздыхая, исполняет свой долг.

Стыдливо холодна восторгу моемуЕдва ответствуешь, не внемля ничему.

Наверное, она тяготилась этой стороной жизни. Он бежит от ее постели, где она рожает детей. Убегает. Впрочем, так бы сделали многие мужчины. Поддержки в этом ей нет. А наверняка хочется. Он продолжает увлекаться. Она ревнует. Любит? Или просто претендует на свое? Череда его увлечений и связь с ее родной сестрой. Некрасивая история. Поди выдержи это.

Творческая жизнь мужа ей и вовсе неинтересна. Пушкин при ней зевает и, естественно, ищет более интересного общества.

– Господи, до чего же ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!

Она просто не в силах осмыслить, с кем она живет. Не ее вина. Понимает, что замужество оказалось скучной штукой. Но распахнулся новый мир – общество, поклонники ее красоты, столбенеющие перед ней, высший свет, где она, бесспорно, королева.

И понеслось – празднества, балы, увеселения.

«Ее стремление блистать перекрывало остальные долги перед мужем. Он старался, как мог, соответствовать. Не всегда удавалось. Невежественна, поверхностна, моментами слепа. Душевно тупа».

Возвращалась домой в пять утра, в восемь обедала – и опять давай блистать. Одной выезжать было не принято. Муж выезжал с ней. На балах он скучал и зевал.

Друзья горестно отмечали, что поэт транжирит свою жизнь. К тому же эта жизнь требует денег, денег. Деньги он зарабатывает – они даются непросто. Труды требуют уединения.

«Нет у меня досуга вольной, холостой жизни, необходимой для писания!»

Жене нужны наряды, выезд, квартира, дача. Он мечется по кредиторам, должен друзьям и знакомым, должен в магазины. До творчества ли тут? Жена ни о чем не печалится – живет, как жила.

«Какая из тебя помощница!» – горестно сокрушается он.

Он мечтает уехать в деревню – чтобы там спокойно писать. Она ни в какую. Ни разу не была ни в Михайловском, ни в Болдине. Хозяйством не занималась. Детьми – тоже. Он был неприкаян, запущен. Дома жил беспризорно. Знакомец рассказывал, как резало ему глаза, что на старенькой бекеше Пушкина сзади, на талии, недоставало пуговки: «Отсутствие этой пуговки меня каждый раз смущало, когда я встречал Пушкина и видел это. Ясно, что около него не было ухода».

Конечно, ее можно оправдать – что поделаешь, не любила. Но то, что не смогла устроить ему более или менее сносную жизнь…

Потом, видимо, влюбилась крепко – это был Дантес. Потеряла голову – а Пушкин невыносимо страдал. К тому же к ней проявляет интерес сам император. Над Пушкиным откровенно смеются. Дантес ведет себя все более нагло. Наталья Николаевна его поощряет, а вот страдания мужа как бы не замечает. Умные люди ее предупреждали, что до беды недалеко, зная, какой Пушкин ревнивец. Она беспечно отмахивается. В ней нет не только ума, но и интуиции. Передает мужу все пошлости и каламбуры, сказанные Дантесом. Дура или стерва? Если дура, то не настолько же.

Когда ее мужа, уже раненного, внесли на руках в квартиру, она стала падать в обморок и истерить. Внимание переключилось на нее. В его последние дни ей было не до ухаживаний за умирающим мужем. Все заботились о ней самой. И он в том числе. Он умирает, а она всем твердит, как попугай, что ему лучше. В общем, и на смертном одре она не стала ему ни поддержкой, ни опорой. После его смерти ей только и надо было оправдаться, и, заламывая руки, она твердила, что была ему верна. Не любить его право она имела, а вот не оценить… И так провоцировать!

Кстати, гроб с его телом в Святые горы она тоже не сопровождала. Говорят, была плохая погода. Покойник еще лежал в доме, а она торопливо укладывала вещи к отъезду – видимо, подальше от людской молвы и осуждения. Да бог с ней. Судьба ее в дальнейшем сложилась неплохо – царь ее опять приметил и приблизил ко двору. И снова потекла-побежала прежняя жизнь, полная утех, увеселений и женских побед. Об умершем муже она не печалилась.

Карамзин писал: «Я желал ей от всей души утешения, но не думал, что мое желание исполнится так скоро».

Сестра ее, Александрина, горевала о Пушкине больше его вдовы. Вскоре Натали вышла замуж за генерала Ланского. Видимо, прикрыв этим браком прежние отношения с императором. Кстати, материальная сторона ее жизни тоже была вполне устроена – по приказу царя были уплачены все долги Пушкина, выдано пособие и назначена пенсия. Велено было за казенный счет издавать сочинения Пушкина в пользу вдовы. Речь сейчас не о ней. Речь о любви.

Ах, Александр Сергеевич, что-то не сложилось, не срослось, не совпало. Так часто бывает. Впрочем, не везло не только вам – а Тургеневу, а Чехову… Больше повезло Достоевскому, правда, на закате жизни. У Бунина была прекрасная и верная жена. Правда, говорят, и он был несчастлив. Видимо, Муза не может быть обстоятельной и пресной. Муза всегда ветрена, лукава, кокетлива, непостижима, переменчива. На то она и Муза. А ведь так хотелось покоя. Уютной, чистой квартирки, мирных бесед у огня. К чему проливать кровь? Все это глупости, что творить можно, только страдая. Творить можно, когда не терзается душа, когда надежны тылы и нет заботы о завтрашнем дне.

Уехать бы в деревню, где звенит прозрачный воздух, звонко поют птицы, зреет малина, пахнет свежим хлебом. Высоки травы, темен и таинствен лес. Уютно трещат в печке дрова. И нет лишних, ненужных людей, нет сплетен и наветов, жизнь проще и дешевле. И сладко просыпаться по утрам, и сладко пить кофе, и смотреть на речку Сороть, и слушать соловья. А потом надеть уютный, старый халат, сесть в любимое скрипучее кресло и писать, писать, писать…

Я бы поехала с вами, Пушкин. Ей-богу, поехала бы. Без долгих раздумий. Потому, что я люблю природу и люблю тишину. И женой была бы я вам, Пушкин, неплохой.

Во-первых, я хорошая хозяйка. Мне только тогда спокойно, когда все прибрано и есть вкусный обед.

Во-вторых, я неплохая мать. И это признано не только мной.

В-третьих, я равнодушна к нарядам. Ну, почти равнодушна.

В-четвертых, я не люблю шумных увеселений. Это только отнимает время и пронизывает душу сквозняком.

В-пятых, я никогда бы не унизила вас возможностью меня ревновать. Зачем нарочно причинять кому-то душевные страдания? А вам-то и подавно.

И в-шестых, я обожаю поэзию. Я бы точно знала, что живу с гением. Даже в семнадцать лет я бы – уверена – это поняла. Даже если бы у меня не было мозгов, я бы почувствовала это сердцем. Но мы разминулись в веках. Какая банальность! Я скорблю и печалюсь. Я ревную вас, Пушкин.

Я бы носила вам чай с молоком в серебряном подстаканнике – к черту прислугу, мне было бы гораздо приятней сделать это самой. Укрывала бы ваши ноги пледом. Тихо вязала бы подле вас – просто, чтобы быть рядом. Впрочем, какая из меня вязальщица! Ставила бы на ваш письменный стол прозрачную вазу с красными маками. Проверяла бы, хорошо ли застегнуты пуговицы вашего кителя, перед вечерней прогулкой.

И заботиться о вас было бы радостью для меня. Поверьте, Пушкин! Я бы переписывала ваши рукописи. Хотя почерк у меня… Но я бы старалась. Я бы терпела ваших родных. Ей-богу, терпела бы! Я бы любила и ценила ваших друзей. А их было за что ценить и любить. Ревновала бы вас. Это точно. Но скрывала бы свою ревность. Наверное, это гордыня. И что в ней плохого? Какой такой это грех? Скорее защита в щекотливых положениях.

И прожили бы мы с вами, Пушкин, долгую и, наверное, счастливую жизнь. Конечно, не без забот и болезней. Но я говорю в целом. В общем, не повезло вам, Пушкин. Вы точно не из везунчиков.

И я, наверное, тоже. А когда везло хорошим людям? Ведь я говорю о любви.

Родная кровь

Последний четверг каждого месяца – Ляля чтила это свято – она ехала на кладбище. Каждый месяц, так было заведено еще при жизни мамы (папа ушел на два года раньше). Пропуск по уважительной причине мог быть только один-единственный – высокая температура, точно больше тридцати семи и пяти, или высокое давление. Сто пятьдесят на сто не принимались.

Зимой, конечно же, было совсем тяжело – неблизкий путь до метро по скользким, как всегда не чищенным дорогам, потом ставшие с возрастом почти неприступными высокие и крутые ступени автобуса, далее собственно автобус, как правило, набитый до отказа приезжими людьми с объемными кошелками, и, наконец, сама дорога к могиле – местами по сугробам или, опять же, по коварному, припорошенному поземкой льду. Могила, увы, находилась в глубине кладбища, даже скорее ближе к концу его, и немолодая, крупная и неуклюжая в тяжелой старой шубе, Ляля с трудом пробиралась между высокими прутьями чугунных оград. Охая и ворча, она вновь обнаруживала новые памятники, втиснутые на первые, более престижные ряды вдоль дорожек, непозволительно теснившие друг друга и напиравшие своей помпезностью и дороговизной.