Жажда. Роман о мести, деньгах и любви - Алексей Колышевский

– Что это значит? Как понять это ваше «примитивно»?

Мемзер кинул в рот кусочек своего стебля, проглотил и чуть тронул губы краем салфетки:

– Ну как же! Есть разврат примитивный, любительский, этот ты скоро увидишь, а есть профессиональный – это ближе к гетерам и куртизанкам. Эти уже себя не пропивают. Они вообще, – дядюшка щелкнул языком, – вообще другие. Есть, – он сделал паузу и внимательно посмотрел мне в глаза, – разврат врожденный. Это самый изысканный его вид. Быть может, ты встретишь кого-нибудь из этой породы. Мой тебе совет, беги от них подальше.

Зазвонил телефон – то была Наташа. Мемзер со смехом ответил ей, что у нас настоящий мужской разговор:

– Вначале о политике, теперь вот о женщинах, скоро перейдем к футболу, а там и разойдемся. Нет, ведем себя хорошо. Поздний ужин волка и ягненка. Спокойной ночи, дорогая, – и, уже обращаясь ко мне, продолжил: – Вот, например, моя жена. Она из породы врожденных развратниц.

– О! – только и смог сказать я, подумав о своем. – Мне кажется, вы несправедливы.

– Брось, мне лучше знать. Но я люблю ее именно такую. Знаешь, Сережа, ведь это мой второй брак, я уже стар, а она молода и красива. Я ей признателен и за многое благодарен. Я люблю ее. По-своему. Не так, как я любил первую жену.

Я задал вопрос. Этот разговор не был мне в тягость, наборот. Я сидел и впитывал, мне так не хватало отца все эти годы, и в то же время я благодарю судьбу за то, что его почти не было в моей жизни. Я до многого дорос сам, многое осмыслил очень рано, и теперь мне не сложно было понимать дядюшку. Возьму даже смелость утверждать, что я понимал его, как равный.

– Да, я был молод, у меня была прекрасная семья. Я любил Клару, любил Рене, так зовут мою единственную дочь. После них я уже никого не смогу любить так же сильно. Жена погибла, дочь в клинике для душевнобольных наркоманов, у меня новая жизнь, но я помню тот вечер, когда мы все вместе прогуливались вдоль океана. Это было прекрасное место – полуостров Китти Хок в Северной Каролине. Рене было тогда чуть больше пяти лет, и она спросила: «Папа, а что будет с нами, когда мы умрем? Мы больше не увидимся?» «Мы увидимся, милая. Конечно, увидимся. Там, на небе, тоже есть океан и дорожка вдоль берега. Мы встретимся там и будем все вместе гулять, будем держаться за руки. Совсем как сейчас», – ответил я ей. Клара пожала мне руку, и тогда я вдруг понял, как сильно я люблю ее. Это было словно... – Мемзер задумался. – Я не знаю, как это описать. Но такое можно почувствовать один раз в жизни. Только один раз.

Мы помолчали немного. Что тут скажешь? Трагедия, когда она без примесей, не требует слов. Всякое сочувствие в сравнении с ней – фальшь. Дядюшка прервал молчание, громогласно заявив:

– К черту душевные нарывы. Их надобно лечить проверенным средством. Вперед, юноша. Нас ждут шлюхи, а это лучшее лекарство от нарывов, поверь мне.

В темноте огромного «кадиллака» дядюшка молчал; таинственно светили указатели в дверях автомобиля. И Сергей молчал тоже, с томным, бредовым беспокойством гадая, куда это его везут. После третьего поворота он совершенно потерял чувство направления. До нынешнего дня все, что он успел, это изучить тихий Арбатский район, где поселился, да дорожку от гостиницы к шоссе – там, в другом конце города. Все, что было расположено между этими двумя живыми оазисами, было окутано туманом. Лицо Москвы в его сознании напоминало те средневековые карты, на которых первооткрыватель, еще не вполне пришедший в себя после долгих своих путешествий, изобразил все, что открыл, ничтоже сумняшеся назвав все остальное неведомыми землями и тем взбудоражив умы суеверных домохозяек и пылкой университетской молодежи. Сергей молча смотрел в окно и наслаждался игрой света. Темные улицы, по которым было начал свое медленное плавание их уютный корабль, вдруг принялись светлеть, точно набирались света откуда-то изнутри самих себя. Затем вновь слегка меркли, чтобы тут же вспыхнуть ярче прежнего и, наконец, отбросив сомнения и тьму, превращались в широкие, залитые огнями московские ночные проспекты, наполненные вечным движением и каскадами рекламной радуги. Они очутились на набережной, где красная стена долгие века глядит на другой берег и знает, что все изменится рано или поздно, но лишь она одна так и останется стоять здесь и порой, в самые глухие ночные часы, слышать всплеск одетой в гранит реки. И вот поворот, потом еще один, еще, с Солянки в Певческий, и автомобиль, раздвигая мглу и узость дороги, причалил к старинному встроенному в линию дому, в первом этаже которого над стеклянной дверью помещалась бордовая вывеска клуба.

Дядюшка взял Сергея под руку и повел к этой двери. На входе их обыскал какой-то длинный, с буграми проступающих сквозь черную водолазку мышц. Сергей вспомнил прочитанный им в газете афоризм «культурист похож на презерватив, набитый арахисом» и улыбнулся. За рубежом, который стерег длинный, начинался другой. Это был пристроенный в углу стол, даже, пожалуй, стойка, за которой сидела девица с вульгарным лицом и собирала плату за вход. После девицы путь сделался открытым, и Мемзер с Сергеем оказались в длинном извилистом коридоре, едва освещенном, задрапированном бордовыми отрезами. Сергей посмотрел на свои руки, на шею крадущегося впереди дядюшки – все было винным, полыхало красными оттенками, то пропадало, то вновь появлялось. Мимо проплыла лестница, ведущая вниз, похожая на вход в преисподнюю, и вот коридор завершился, выпустив их в довольно просторную залу.

Обстановка, окружившая их, была лаконичной. Из предметов различались в ней отполированный шест, обширная барная стойка, сидящие вдоль этой стойки обитательницы заведения в минимальных одеждах, гора питейной посуды на стойке, односложно блестевшая своими ножками и донцами. Вдоль стен помещались диваны, и стояли перед ними крохотные, зыбкие, словно грибы-поганки, столики, а на диванах, выставив вперед эпилированные копья ног, увенчанных туфлями на высокой прозрачной платформе и эйфелевых каблуках, посиживали в дозоре все те же жительницы бордовой пещеры – розы подземелья, готовые впиться своими шипами в каждого, кто здесь очутился. Сергей, подбадриваемый дядюшкиными мягкими толчками в спину, глядя перед собой, нацелился на один из столиков и спустя мгновение уже сидел за ним, открывая рот, словно рыба, а рядом опускался на диван Мемзер, в это же самое время говорящий что-то подлетевшей официантке. Мигом на столике очутилась бутылка вина, возник кальян, оживленный неким усталым человеком, большим мастером курения, а на Сергея не пойми откуда буквально свалилась полуголая, в узкой повязке, девица и принялась тереться о него своими выпуклостями. Девица была маленького роста, очень юркая, подвижная, будто мышка или обезьянка. Она буквально лазила по Сергею, и перед его ошалевшими глазами мелькали то грудь с крошечными твердыми сосками, то пупок с какой-то блестящей штучкой, то худенькие трогательные лопатки. Руки ее время от времени оказывались на причинном месте неискушенного молодого человека, девица проверяла успешность своего воздействия, но вряд ли смогла быть довольна результатом: адское освещение, девицына скорость и неожиданность свели ожидаемый ею эффект к нулю. На протяжении ее контактного танца Сергей несколько раз оглядывался на дядю, уже беседовавшего с какой-то особой, подсевшей к нему невесть когда. Мемзер несколько раз весело подмигнул ему, и Сергей, как мог, взяв себя в руки, принялся гладить девушку-обезьянку, а она тут же стала ему нашептывать:

– Внизу есть комнаты, я скоро освобожусь, потом можем туда спуститься. Найди меня, внизу есть комнаты... – и так далее, словно она была еще и заводной обезьянкой с вставленной внутрь записью.

Сергей расшалился и ущипнул ее. Девица немедленно прекратила и попросила за свой танец чаевые. Получив, она испарилась в бордовом свете, растаяла, исчезла, и Сергей ее больше уже не видел. Он тут же забыл про нее, обнаружив рядом сидящую и терпеливо ожидающую окончания танца проститутку с большим и глупым лицом. Она расстегнула пуговицы на его рубашке, и он почувствовал, какие у нее холодные руки, ощутил их ледяную липкость, когда она гладила ему грудь. От нее пахло духами, табаком, текилой и временами легким, свежим потом. Кожа ее была гладкой, пусть и не такой гладкой, как у обезьянки. Лишь на ногах от колен книзу тыкались в ладонь редкие и острые волоски. Все это было неприятно, и Сергей с тоской подумал, что ему еще долго придется сидеть здесь, говорить всякую лицемерную чушь, подливать этой Алле с холодными руками в ее бокал, а потом нужно будет идти куда-то, снимать брюки... И отказаться было невозможно – дядюшка, засегдатай этого клуба, чувствовал в нем себя вполне комфортно, тем более что клуб принадлежал его старинному вьетнамскому приятелю, о чем Сергей тогда, конечно же, не знал. Чувствуя себя неприятно обязанным, Сергей хотел было предложить Алле уединиться, чтобы поскорей покончить со всем этим, но вдруг на него запрыгнула очередная танцовщица и выдохнула весь жар своего разгоряченного тела прямо ему в лицо.