Аргонавты - Мэгги Нельсон

у тебя никогда не было банковского счета.) В попытке вызвать чувство и или чувство но ты со временем стал Гарриет «Гарри» Додж. Теперь ты просто Гарри, а Гарриет — неприятный, но иногда говорящий сам за себя придаток.

Когда в 2008 году в New York Times вышла статья о твоем искусстве, редактор сказал, что ты не можешь появиться у них на страницах, пока не выберешь обращение господин или госпожа. Ты всю жизнь жаждал признания; и теперь ты его заслужил — но какой ценой. (Ты выбрал «госпожа» — «очко в пользу женщин».) Примерно в это же время твоя бывшая отказывала тебе в праве опекунства, если ты в заявлении на усыновление ставил галочку возле «матери», но по закону ты не мог поставить галочку и возле «отца». (Тогда я винила тебя за то, что ты не усыновил своего первого ребенка при рождении — мог бы избежать этой мучительной волокиты; к своему удивлению, сейчас я так же не желаю ввязываться в подобную историю с Игги — уж лучше я положусь на обнадеживающую динамику ЛГБТ-движения в стране и относительную прогрессивность штата Калифорния, чем буду спускать 10 000 долларов на юридические услуги и пускать соцработника в дом, чтобы тот беседовал с детьми и выносил вердикт нашей «пригодности».) Когда мы навещали твою мать в больнице, она иногда говорила, как рада, что рядом с ней ее дочь; медсестры крутили головами в ее поисках. Когда мы вместе приводим Игги к врачу, медсестра всегда говорит, что счастлива видеть, как отец выручает мать с ребенком. Это уж точно очко в их пользу, ворчишь ты. И наоборот, есть по крайней мере один ресторан, куда мы перестали ходить, потому что у официанта была едва ли не патологическая привычка всякий раз называть всех в нашей семье «дамами» — даже когда он просто приносил нам бутылку кетчупа. Он думает, мы все девочки, шептал мой пасынок в замешательстве. Всё окей, девочки очень, очень крутые, говорил ему ты. Я знаю, отвечал он.

Когда тебе было тридцать с небольшим, ты отправился на поиски своей биологической матери. Зацепок было не так уж много, но в конечном счете ты ее нашел: недавно завязавшую с алкоголем лесбуху в коже — шуструю, острую на язык, грубоватую. Почти с ходу она сказала тебе, что работала проституткой в Неваде. Ты начал ее оправдывать; она прервала тебя, сказав, что ей нравилась эта работа и что пока всё при тебе, надо этим пользоваться. По телефону ты спросил о своем биологическом отце; она вздохнула: «Детка, уж и не знаю». Но когда вы встретились пообедать в «Чилис», она, едва завидев тебя, воскликнула: «Это был Джерри!» Она сказала, ты выглядел точь-в-точь как другой ее ребенок, отцом которого был Джерри. У нее были снежно-седые волосы, очки в тонкой оправе и накрашенные губы, одета она была в широкие льняные брюки. Она сказала тебе, что ее отец (твой родной дедушка) на днях скончался и оставил ей немного денег, на которые она собирается отремонтировать домик в Сан-Хосе вместе со своей нерегулярной буч-любовницей.

О Джерри она тогда рассказала только, что он был «нехорошим человеком». Позже она призналась, что он ее бил. Она сказала, что больше с ним не общалась — в последний раз она о нем слышала, когда он жил на острове у берегов Канады и носил рубашки с вырезанными подмышками, чтобы проветривать лишай. Спустя пару лет она сказала тебе, что он умер. Ты больше ничего не хотел знать.

Твой кровный брат, которого вырастил его отец, долгое время был наркоманом — то сидел, то чем-то промышлял на улицах. Однажды он написал тебе из тюрьмы письмо, стиль которого был до мурашек похож на твой: та же неровная проза, пронизанная скрупулезностью, мрачностью, весельем. Твоя кровная мать говорит нам, что в последний раз он дал о себе знать после того, как его нашли на парковке окровавленным и без сознания. Придя в себя, он позвонил ей за счет собеседника; она отказалась платить за звонок. Рассказывая нам эту историю, она всплеснула руками и сказала: У меня не было денег! Но было у этой фразы и второе значение: Я больше не могу тащить его на себе.

Последний раз ты пил в двадцать три. Ты уже знал.

Тяжело ничего не знать о своих родителях. Но, говоришь ты мне, это еще и прикольно. До того, как ты начал размышлять о гендере, ты объяснял неугасимый интерес к флюидности и номадизму своим статусом приемного ребенка и очень им дорожил. Ты думал, что избежал опасности однажды превратиться в собственных родителей — страха, который у тебя на глазах управлял сознанием многих твоих друзей. Твоим родителям необязательно было разочаровывать тебя или служить генетическим предостережением. Они могли быть просто двумя обыкновенными людьми, делавшими всё, что было в их силах. С ранних лет — твои родители никогда не скрывали, что ты приемный, — ты помнишь безбрежное, всеобъемлющее, почти мистическое чувство принадлежности. Тот факт, что любая могла быть твоей кровной матерью, вызывал изумление, но с оттенком приятного возбуждения: ты чувствовал, что появился на свет не у и не для кого-то одного, а ребенком целого мира, несводимого к единственному числу. В тебе было достаточно любопытства, чтобы найти кровную мать, но после смерти твоей настоящей матери ты уже не мог отвечать на звонки биологической. Даже сейчас, спустя много лет, интерес, который однажды подвиг тебя отыскать ее, затуманен памятью о матери и непрекращающимся горем утраты. Тоской по ней. Филлис.

Довольно легко сказать: я буду правильной ограниченной или содомитской матерью. Я дам ребенку знать, где начинается и заканчивается «я» и «не-я», и выстою перед лицом любой ярости. Я дам столько, сколько смогу, не теряя из виду собственное «я». Я дам ему понять, что у меня есть потребности и желания, и со временем он научится уважать меня за то, что я разъяснила ему эти границы, и за то чувство собственной подлинности, что родится из узнавания подлинной меня.

Но кого я обманываю? Возможно, эта книга — уже большая ошибка. Я не раз слышала, как люди жалеют детей, о которых по молодости писали их родители. Возможно, история происхождения Игги не принадлежит мне одной, а потому и не мне одной ее рассказывать. Возможно, временная близость к нему в период его младенчества принесла мне ложную убежденность в том, что я владею его жизнью и телом, — чувство, которое уже исчезает, ведь теперь он