Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан

– Подключаешь ее в спальне близнецов, и они засыпают под шум моря, пение китов, посвист ветра в бамбуковой роще. Есть даже звуки материнской утробы. Я испробовала, действует гипнотически.

– Где ты разыскала это чудо?

– В Геттингене.

– Благодетельница моя. А у меня для тебя тоже есть сюрприз.

Он протягивает ей почтовую открытку с изображением Золотого моста в лучах заходящего солнца. На обороте несколько слов размашистым почерком:

«Всем моим друзьям по Чайлд Черч Бранч, с дружеским приветом из Сан-Франциско, где пологие улочки ведут мое сердце и мысли прямо к вам. Я живу в небольшом красном доме с видом на крыши. Жду вас.

С наилучшими воспоминаниями, Bull».

Открытка отправлена 11 апреля 1965 года, и адрес есть.

Из Интернета она выныривает с добычей – неким Петром Валиньским из Сан-Франциско. Если это тот самый, то он переквалифицировался и теперь работает в анархистской книжной лавке. Она находит несколько его фотографий семидесятых годов: рубаха нараспашку, красная бандана, усы и длинные волосы, тип скорее богемный, нежели быковатый. Он позирует рядом с Томом Вулфом по случаю выхода «Костров амбиций». А вот с Леонардом Коэном – на фоне старых книг. Есть фото посвежее – загорелое лицо и ежик седых волос, куртка летчика и шикарные джинсы, тут он скорее похож на старого вояку, не привыкшего распаковывать чемоданы. Его книжная лавка – «Сказка о парочке хиппи» – до сих пор существует на углу Хейт-Эшбери, в самом центре бывшего квартала битников. Сливового цвета фасад, разрисованный граффити и обклеенный разноцветными плакатами. Это храм контркультуры, место паломничества для славных старых панков и всех ностальгирующих по проигранным революциям.

Она звонит ему тем же вечером. Там десять утра. Магазинчик только что открылся. Молодая женщина извиняется за посторонние шумы – это проверяют акустику для сегодняшнего музыкального вечера. Она просит повторить польское имя. «Oh, you mean Peter!»[29] – радостно восклицает она. Это бывший владелец. Два года назад он продал им книжную лавку, но продолжает здесь появляться. Ирен думает, как прав оказался Хеннинг. Он до сих пор живет в том самом красном домике? «Of course!»[30] – отвечает собеседница. Он никогда и не хотел уезжать из него. При том, что для ревматиков это настоящий ад: узкий, вытянутый в высоту, внутри сплошь лестницы. Ирен записывает номер телефона Питера. У мужчины есть свои ритуалы. Каждое утро он пьет кофе у Пабло, на Кастро-стрит. Потом обходит квартал с Диггером – так зовут его пса. А сейчас, размышляет сотрудница книжной лавки, вы вполне можете застать его дома.

Ирен прижимается лбом к холодному стеклу, за окном с хрустом и вихрем проносится ночь. Ей представляется залитое солнечным светом маленькое бистро, звон трамвая, съезжающего по пологой улице, устремленный в небо дом викторианского стиля, его потертое годами красное дерево, крики чаек, пролетающих над самыми крышами к океану.

– Gee. The Inernational Tracing Service… You’re the ghost of Christmas past![31] – восклицает Петр Валиньский, как только она называет себя.

У него приветливый голос, а в его американском английском немного чувствуется польский акцент. Его забавляет, что он – разыскиваемый искатель, все равно что политый поливальщик. За шутливой интонацией она угадывает потрясение, оттого что этот пласт жизни снова настиг его, со своими хорошими и скверными воспоминаниями. Он предпочел отделиться от него океаном. Нагромоздил сверху пятьдесят лет изгнания, много встреч и марихуаны. И вот хватило одного звонка из Германии, чтобы пробудить память о послевоенном времени и о его молодости.

«Я много слышала о вас, Bull. Так вас прозвали?» – поддразнивает его Ирен, стараясь растопить ледок. Он смеется, сам забыл свое старое прозвище. Он вспоминает немецкие города, ощетинившиеся стройплощадками, штаб-квартиры, устроенные в разбомбленных кинотеатрах, очереди за всем и часто впустую. А потом – Ширли, Ди, Джанет или Эллис, приехавшие из Кента или Бостона восстанавливать мирную жизнь и так быстро выдохшиеся из-за бытовых трудностей и слишком строгих правил. А дети? Дети, ну да, конечно. Грустные, потерянные, одичалые, беззащитные. Свезенные в лагеря временного содержания как товары без маркировки, ни происхождение, ни назначение которых неизвестно. Все больше молчали, а если роняли словечко – то все, на что оно намекало, лишало сна. Для него розыск украденных детей стал наваждением. Американские вояки, которых он осаждал, раздраженно ворчали: «Что вы к нам пристаете с этими? Есть те, кому было и похуже!»

Это выводило Быка из себя: «Да их же похитили, черт вас всех возьми! Вам что, этого мало?»

У них украли имя и судьбу, а теперь надо было еще и оставить их ворам? Порадоваться тому, как с ними хорошо обращаются? Некоторых эксплуатировали в хвост и в гриву, других в одно прекрасное утро вели обратно к союзным чиновникам под предлогом, что с ними становится трудно. Или просто потому, что в такое голодное время ребенок – лишний рот.

– Приемные родители сами тоже были введены в заблуждение, – подчеркивает Ирен.

– Конечно, – говорит Петр.

И большинство из них искренне любили этих детей. Так же, как своих родных, тех, кого партия отправила сражаться на руинах, кто погибал в военной форме, великоватой по размеру, роняя винтовку, которую толком не научился держать. Но во всеобъемлющей трагедии не надо сваливать все горести в одну кучу. Как и репарации тоже. Тогда он часами просиживал за изучением негативов Красного Креста, и опять возвращался, и стучался во все двери. Он подсчитывал возраст детей, сравнивал их лица со старыми фотографиями более поздних лет. Свидетельство о рождении, выданное в Познани или Данциге, документы об усыновлении или удочерении, где упоминался центр в Лебенсборне, чаще всего означали, что ребенок украден. Эсэсовцы очень часто меняли их имена на немецкие, похожие на данные при рождении. Франтишек становился Францем, Томек – Томасом, Бригида – Бригиттой, Ядвига – Хедвигой…

– А Кароль? – перебивает Ирен.

– Кароль… Надо поискать Карла. Я посмотрю свои записные книжки тех лет. Но тут у меня такой бардак… Если что найду, обязательно дам вам знать!

День проходит, а на следующее утро она собирается уходить, когда он звонит. В Сан-Франциско поздний вечер. Пока его пес мирно храпел, сам он перерыл дом снизу доверху, взяв себе в компанию добрый старый виски, признается Петр. В его голосе Ирен распознает гордость удачливого следопыта:

– Гертруда Фишер. Она написала нам в сорок седьмом. В те годы почту вскрывал я. По большей части из нее невозможно было извлечь ничего полезного. Но с Гертрудой мне подфартило. В конце войны ее выслали из Восточной Пруссии и отвезли в лагерь для беженцев. Она видела большие плакаты с фотографиями похищенных