Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан

несколько часов в прихожей, пока наконец Кася не пришла за мной. Несколько дней она прятала меня у себя в комнате под самой крышей, но это было слишком рискованно. Она отвезла меня в Прагу, на другой берег Вислы. Одна вдова согласилась приютить меня, ее звали Филомена. Поскольку окна ее дома выходили не на улицу, она позволяла поработать в саду. Она была очень набожной, надеялась и меня обратить. Все повторяла мне: «Господь посылает тебе испытания, чтобы спасти твою душу».

Она смеется.

М. Э. И ей это удалось?

Э. В. Нет, безнадежная затея! Одна была польза – она давала мне почитать газету. Вот так я и узнала об уничтожении гетто. Немецкая пресса утверждала, что все повстанцы убиты. По словам Филомены, некоторым удалось бежать через канализацию. Я надеялась, что моя семья смогла спрятаться где-нибудь на арийской стороне. Время от времени заявлялась Кася – поднять мой моральный дух. Осенью сорок третьего она перестала приходить. Филомена уже не получала денег от подпольной организации, но все-таки держала меня у себя.

М. Э. Вам известно, почему Кася больше не пришла?

Э. В. Я узнала об этом десять лет назад, я ведь хотела ее найти. Однажды утром за ней пришли. По доносу. Гестапо казнило ее прямо на развалинах гетто. Вот так они убивали людей. Ей было девятнадцать лет. До войны она была активисткой скаутской организации. Бедная девчоночка.

М. Э. Вы долго оставались у Филомены?

Э. В. Почти год. В феврале сорок четвертого я снова сбежала.

М. Э. Она больше не хотела давать вам пристанище?

Э. В. Хотела, но я год с лишним пряталась в норе. Больше не могла. Я была уверена, что мои родители живы. Я вылезла через окно. Стоял такой мороз, что у меня зубы стучали. Помню черные облака над замерзшей Вислой. Я прошла по речному льду и незаметным улочкам до самого старого города. Свернула на Кролевскую улицу. Там мы жили до войны, недалеко от университета.

М. Э. Это так рискованно!

Э. В. Опасно и глупо. Я убеждала себя, что родители, скорее всего, вернулись сюда, чтобы тут спрятаться. Я не смела позвонить в дверь. В окне у соседки чуть шевельнулась занавеска, и тут я осознала, что сошла с ума. Мне надо было вернуться к Филомене. Я помню, что старалась не бежать. На углу мне навстречу попался один паренек. До войны мы с ним учились в одной школе. Он стал вопить: «Арестуйте ее, она еврейка!» Я вмазала ему по щеке. Он позвал других шпанят из своего двора, они погнались за мной и сдали немецкой полиции. Потом была тюрьма Павяк и Аушвиц.

М. Э. Вы хотите поговорить об этом?

Э. В. Нет. Я устала.

М. Э. Давайте остановимся на сегодня. Последний вопрос: нашли ли вы выживших из вашей семьи?

Э. В. Брату моего отца посчастливилось уехать в сороковом, вместе с женой и детьми. Они живут в Буэнос-Айресе.

Лусия Хеллер округляет черные глаза. Ирен знала: этот миг настанет. Следовательница такой закалки, как Эва, обязательно нашла то, что осталось от ее семьи. Она опасается, как бы следующие прояснения не причинили боли Лусии.

М Э. Вы пытались с ними связаться?

Эва молчит, видимо колеблясь.

Э. В. Я хотела, но у меня не вышло. Они уехали еще до закрытия гетто… Мы тогда верили, что достаточно просто сжать зубы, помогать друг другу. Что все это насилие уйдет так же, как пришло. Как подумаю, какой девчонкой была сама… У нас дома вечно были бесконечные споры, ругань. Меня это иногда подавляло, мне хотелось жить своей жизнью. Сам видишь, какая тут ирония. Вот сегодня я своей жизнью живу. Только она пуста – ведь их у меня нет. И та девчонка умерла. Так что не могу я сейчас видеться с ними. Если они не захотят узнать – это меня убьет. А если захотят – мои ответы уничтожат их. Лучше уж так, как есть.

М. Э. Здесь вы чувствуете себя дома?

Э. В. Дома – что значит «дома»? Дом – это детство. Я уже нигде не буду у себя дома.

М. Э. Спасибо, Эва, за доверительную беседу. За вашу искренность.

Ирен смотрит в покрасневшие глаза Лусии Хеллер. Она останавливает кассету, ищет слова утешения. «Новые поколения желают знать», – сказала ей Шарлотта Руссо. Но истина груба. Эва порвала скрепы, снова связавшие ее с прошлым. Она сделала выбор – осталась в Арользене, вместе с горсткой тех перемещенных лиц, которые так и останутся ими навсегда. Оторванные от всего, что любили, приютившиеся на выжженной земле, что травила их своим ядом, была от них неотделима. И они обрели в своей миссии смысл жизни.

Лусии вдруг становится холодно. Она набрасывает пальто и говорит:

– Спасибо, Ирен. Вашими стараниями у меня ощущение, что я снова с ними встретилась. Мне так жаль, что она не захотела с нами знакомиться. Знаете, ведь мы приняли бы ее с радостью. Она не стала бы бременем для нас, совсем наоборот. В теплом лоне семьи она могла бы восстановиться…

– Вы ее слышали. Это было выше ее сил.

– Понимаю. Но мне грустно. Нас ведь так мало… Мы полюбили бы ее всей душой. А вы могли бы сделать мне копию этой записи? Я хочу, чтобы ее прослушали мои дети, когда они вырастут.

– Конечно. Пойдемте, у меня для вас еще кое-что.

– Вы ведь знали ее лично – какой она была? – спрашивает молодая женщина, когда они только всходят на длинную лестницу.

Дикая – вот слово, первым пришедшее ей на ум. Она выговаривает его с нежностью.

– Мне очень нравится, как вы о ней говорите, – отвечает Лусия. – Вы ведь были близкими подругами?

– Настолько близкими, насколько она меня к себе подпускала. Она очень мало кому доверялась, знаете ли. И соблюдала дистанцию. Со всеми, кроме своего кота!

Сказав это, она вспоминает фотографию, которую буквально урвал ее сын в тот воскресный денек, когда Эва пригласила их пообедать. При их появлении старая полосатая кошка стремглав куда-то скрылась. Потом она вернулась и спрыгнула с подоконника прямо на колени хозяйке. Ханно обессмертил этот момент с помощью фотоаппарата. Этот снимок она держит в ящике своего рабочего стола. Она любит этот фотопортрет – потому что животное вызывает на лице Эвы непрошеную мягкость.

Она говорит: «Вот, смотрите».

После лагеря. Еще до болезни. Такой она ее помнит, так она отпечаталась внутри.

– Какая красивая, – шепчет Лусия.

Кот мурлычет у нее на коленях, это его завоеванная территория. Эва сдается – это видно по едва наметившейся улыбке.

Ирен ставит на стол другие фотографии, сепию совсем других